Ефремов Владимир Васильевич
Родился в 1929 году. Трудовую деятельность начал рано, уже после окончания 4-го класса школы пас колхозный скот. Работал мастером в лесной промышленности. Живет в Сысерти. Признанный лауреат районного конкурса «Ретро» в номинации «Авторское исполнение». Изданы авторские сборники: «Извечное, житейское, простое…» (2002г.), «Муравьиный бой» (2005г.), «Первый дождь» (2006г.).
***
Когда тщеславие проникнет в душу,
Тогда безнравственность шагнёт через порог,
И символ чести будет ей послушен
До той поры пока не грянет рок.
Сплю и вижу, как зори на плёсах,
Заплетают в туманность просвет.
Как над взмахом опущенных весел,
Я увидел свой пройденный след.
Сплю и вижу, как в лодке на вёслах
Тороплюсь в заводь на ночь пристать.
Неразгаданных кучу вопросов
В путевую тетрадь записать.
Между строчек запахнет багульник.
Зима-лето, а он запашист.
Сфагнум спрячет, морошку-красулю.
Будет склон костяничный лучист.
До утра проворкует протока,
Омывая стремниной скалу.
Не решить мне вопросов до срока,
Пока говор реки не пойму.
***
Друзья идут к героям славы боевой,
Словами гордости и скорби рассказать,
Как совершая подвиг свой,
Пришлось им, жизнь за Родину отдать.
Приспущены знамёна. Залп – салют.
«Славянка» на высокой ноте,
А матери, опять всплакнут.
Скорбить душевно, легче при народе.
***
Заалела в перелесках осень,
И начался счёт любимых дел.
Я пишу к тебе, о чём ты просишь,
Беспокоясь о судьбе моей.
Знаю я, что под окном калина,
Инеем искрится по утрам,
А за рекой малиновым разливом
Осень разгулялась по кустам.
Тишина таинственно и мудро
Стережёт пейзажность панорам.,
А синицы свежим, ранним утром
С посвистом порхают по ветвям.
Птицы вновь сюда вернулись,
В милые. Обжитые края,
Но тебе от этого взгрустнулось,
Милая, хорошая моя.
Мы с тобою осень полюбили
За счастливо прожитые дни.
Эти дни нам радость подарили,
Озаряя наши юные мечты.
Всё я представляю перед взором,
Ты везде на фоне красоты.
Как тоскую я по голубым просторам,
Познавая вечность мерзлоты.
Выйди к косогору над долиной,
За меня берёзку обними.
Золото, упавшее с осины,
Ты до нашей встречи сохрани.
Где же наша доля счастья…
Как гадалку осень расспроси.
Вспомни, что в часы ненастья,
Низко пролетают журавли.
Кажется, что крыльями коснутся.
До вершин притихших тополей.
Журавли нескоро вновь вернутся.
Ты об этом в меру пожалей.
***
С величием слова – «Победа…!!!»
Воспрянула духом земля.
Потоком целебного света
Лечились родные поля,
И люди душою окрепли,
Вручную, посев в борозду.
Как будто и пекла,
Но разве забудешь войну.
Сысерти – 280 лет!
Разлился звон колоколов
Над малой родиной моей.
Звучит, звучит церковный зов
Влечёт на жданный юбилей.
Сысерть слилась с лесной грядой,
Как самородок золотой.
Речушка лентой голубой
Журчит и вьётся под горой.
Мне зов Сысерти прозвучал,
Чтобы судьбу я повенчал.
Сысерть туманная, да не обманная.
Я здесь впервые любовь познал.
Во все года была у дела,
И не стояла в стороне.
Враг наступал, но сталь твердела
В твоей испытанной броне.
Текла река, бегли года.
Сысерть в работе была всегда.
И вот настал коронный день,
Идёт народ на юбилей.
Все благодарны, тебе наш край,
Гостей по чести принимай,
И поздравляй и угощай
И знатный праздник продолжай.
***
Речушка Каменка среди сосёночек
На перекатах слегка ворчит.
На берегу стоит посёлочек,
Пусть не велик, но знаменит.
Окна весёлые, приветно-светлые,
Как будто в дом зовут войти.
Посёлок Каменка, судьба заветная,
Здесь всё родное – всё по пути.
Чуть слышен шелест берёз на взгорье.
С сосен струится живой бальзам,
А на лугах во всю – раздолье…
Косарь гуляет по всем цветам.
Для птиц здесь райский уголок,
Поют с восходом и под закат.
Всё перекроит тот голосок,
Когда хор клубный вольётся в лад.
Про край родной поют красавицы,
Ну, и конечно, о любви.
Хор не велик, но будет славиться
За песни русские, с глубин души.
Посёлок был, как назначенье,
Леченья раненых бойцов.
Медперсонал имел терпенье,
Был как в бою, на всё готов.
За боль сердечную и за утраты
Никто наград не получал…
Посёлок Каменка! За всё приятное
Тебя народ наш уважал.
И есть отрада, за всё награда!
На новой церкви колокола.
Звонят-поют, душе услада.
Не здесь ли Русь, вновь ожила.
Церковный звон, как омовенье,
Холмы погибших окропит.
С необъяснимым, в сердцах волненьем,
Народ спасителей благодарит.
Напевы птиц, жужжанье пчёл.
Необозримый первоцвет…
На свете много красивых сёл,
Но краше Каменки – посёлка нет.
Песня о Двуреченске
Здесь на Двуречье, бывали встречи.
Здесь на Двуречье, была любовь.
Потом, как в песне, горели встречи
И был наказ венчальных слов.
Родной Двуреченск, здесь недалече
Живёт мой друг в особняке.
Как быстро гаснут слова и свечи.
Ушёл с другой, рука в руке.
Мы с милым мужем душевно дружим.
Есть сын и дочь в нашем дому,
Но часто вижу, как голубь кружит,
И от меня летит к нему.
Побьёт крылом в окно высокое.
Потом обратно ко мне летит.
Как будто рану мою глубокую,
Вмиг заворкует – заговорит.
Здесь на Двуречье ко мне на плечи
Садится голубь мой иногда.
Тот поцелуй при первой встрече,
Горит, как будто был вчера.
Участникам боёв посвящаю
Простор без края, Сысерть родная.
Здесь я родился, возрос и жил,
Была война – война святая,
Со всеми вместе – я победил.
Тропинки в лес мною проложены.
К реке ведут мои следы.
Над прахом прадедов венки возложены.
У изголовья – мои кресты.
К былому прошлому, ко всему хорошему
Вновь возвратиться зовёт судьба…,
Сегодня вновь душа встревожена,
Забудь заботу, оставь дела.
Звучит труба – пора, пора
Идти на праздник, на юбилей.
И выхожу я со двора,
Встречаю старых своих друзей.
Мы павших чтим, им воздадим:
Победы высшие права.
Их честь салютом озарим.
В речах, всей скорби глубина.
Я рад тому, что здесь живу,
Что славлю небо, леса, поля.
В час юбилейный, с душой скажу:
Цвети и здравствуй, Сысерть моя!
Хозяйка
Молва хозяйку не смущала.
Шкатулку отдала, как дар судьбы.
В ней было всё, что недра сберегали,
В шкатулке зори малахита расцвели.
Такого дива на Урале не бывало:
И быль и сказка стали наяву,
Когда глубинное соцветье минералов,
Затмило поднебесья синеву.
Взметнулись – дрогнули ресницы у хозяйки,
Пылали её клады на виду.
— Что берегла, — сказала, без утайки,
— Я знатным рудокопам отдаю.
Чуть сожалея, взор отворотила,
Богатство гор без торгу отдала.
Об этом больше никогда не говорила,
Но помнят люди её разные дела.
Строптивых, жадных наказала,
А доброго поставила на путь.
Про кое-что хозяйка умолчала.
Расскажет, если встретишь, не забудь!
Собиралась на танцы девчонка…
Собиралась на танцы девчонка
Русый локон в прическе мешал.
Ни к чему оказалась заколка,
Пышный локон на плечи спадал.
Не уложишь, ни вправо, ни влево,
Устарела прическа назад,
А девчоночка уж очень хотела.
Чтобы было, как в тот маскарад.
Аргентинское танго звучало
Маска к маске – не видно лица.
И кружило, как будто качала
Белокрылую чайку волна.
А сегодня хотелось иначе,
Чтоб открытое было лицо,
Пусть печальное танго поплачет,
Танцевать будет очень легко.
Лишь бы руки с руками сомкнулись,
Лишь бы, что-то друг другу сказать,
И взаимно слегка улыбнулись,
Как приятно об этом мечтать.
Собиралась на танцы девчонка
Русый локон завился в виток,
– Как-то странно звучит незнакомка –
На балу ей сказал паренек
Пусть сегодня опять повторится
В ритме танго чарующий звук
Может быть, подойдет извиниться,
Маскарадный таинственный друг.
Чуть застенчивый, или смущенный
Поприветствует легким кивком.
Скажет: — Танец мне очень знакомый,
Только я с вами мало знаком.
А еще скажет: Я приглашаю –
И на круг от подруг уведёт.
– Как зовут вас, пока я не знаю. –
И с улыбкой себя назовет.
И закружит-закружит-закружит!
В светлом омуте ранней весны.
Если сердце с надеждою дружит
Не уйти от взаимной любви.
Тропой нехоженой
Тропой нехоженой, травой некошеной.
Пойдем по бережку, – сказал мой друг,
Там за околицей, где ивы клонятся.
Цветами разными усыпан луг.
Платок цветной, любимый мой
Одел на плечи мне, как невзначай,
Цвела рябина, цвела калина,
Но пуще всех цвел иван-чай.
Запах медовый – парень бедовый
Охапку целую цветов нарвал.
Сказал, идет тебе цвет васильковый.
И с теплой нежностью меня обнял.
Ромашку с травами в венок вплетали мы
Еще вплетали цвет иван-чай.
Потом веночек мы примеряли,
И целовались, да невзначай.
Тропа исхожена, душа встревожена,
Любовью первою в тот светлый май.
Калины цвет на подорожнике,
Но долго-долго цвел иван-чай.
Кольцо Сысерти
Был наш край известен
Златоносным местом.
Славился кузнечным
Звонким ремеслом.
Но настало время
Чтоб Сысерть невестой,
Вышла с малахитовым,
Голубым кольцом.
Вышла бы непросто,
А звала бы в гости
Жителей Урала
С севера на юг.
Мудрых, да бывалых
Старцев, да и малых
А еще заветных
Дорогих подруг.
Душу не томите,
Скоро приходите.
Встретим у околицы,
Встретим у ворот
С присказкой-молитвой
Еще не позабытой.
Вспомним, что ждал нас
Православный род.
Все вы приходите
И с собой несите
Камни-самоцветы,
Яхонт, изумруд
И в кольце Сысертском
Радугу зажгите,
Пусть дары природы
На диво расцветут.
Как кольцо сомкнется.
Слава вознесется
По второму кругу
Далеко пойдет,
И тогда душевно
Песня запоется
Про уральский славный
Деловой народ.
***
Поем о счастье и любви
Стремясь воспеть, величье слова
Но в день воскресный звонари.
Пленяют пеньем перезвона.
Вмиг наступает тишина,
Пред гимном мудрого творенья.
Не потому ли, красота
Залог великого терпенья.
Поют-поют колокола
Душа в восторге замирает.
И лиры чуткая строка
Как будто рану заживляет.
Кто в стих поверил, как в спасенье.
От неумной пустоты.
Тому не надо наставленья
Заумно-светлой красоты.
Судьба меняет гнев на милость,
Тому, кто к чести благосклонен.
А тот, кто славой возгордился.
Ответ услышит: – Не достоин.
***
Зашла, в морозных клубах пара.
Снежиночки искрились на пальто.
И раздеваясь, ласково сказала…
— Пришла проведать, скоро Рождество.
Согрей мне руки, пальчики застыли
И поцелуй желанно, как тогда.
Друг друга мы еще не разлюбили.
Давай забудем ссоры навсегда.
Ты был с другой. Во всем моя вина.
Большое счастье, просто не дается.
Не ревность, по ночам мне душу жгла.
А то, что наша песня не поется.
Мы вспомним нашу песню о любви,
В ней, в каждом слове жизни торжество.
Об этот ты пока не говори…
За Новым годом вскоре Рождество.
И Рождество и божество
Созвучны в благости явлений.
Как у тебя уютно и тепло…
Пришла к тебе я с примиреньем.
Мы встретим праздник с верными друзьями
И в долгожданный, и желанный час,
Они одарят нас, сердечными словами,
И крикнут: – Горько! – сладкое для нас.
Город мой
Город в завесе зорей туманных:
Чем же ты мастеров покорил?
Не величьем храмин златоглавых, —
Ты им клады свои подарил.
Минералов уральских соцветье,
Тайна недр, неразведанных гор,
Может в этом, все счастье на свете
Может в этом, судьбы приговор.
Не для красного слова скажу я,
Не в похвалу известных красот.
Город свой, как Отчизну родную.
Любит, мудрый уральский народ.
Любы мне твои реки и горы
Перезвоны сосен на бору.
На току глухарей разговоры…
Любо ждать, голубую весну.
Моя удаль, раздольное поле…
Моя радость, река в берегах,
Моя песня — родное застолье
И улыбка друзей на устах.
Твоя поступь страды златоносной
По Уралу легендой прошла.
И Бажов, твоих доблестей крестный
Эту славу воспел на века.
Нет тебя милей, город мой
Песня
сл. В. Ефремов, муз. А. Бызова
Сторонка милая,
Сысерть любимая.
Берёзки стройные, сосновый бор.
С тобой мечта сбылась,
С тобой судьба сплелась
Незримым кружевом в один узор.
Припев:
Синь озёрная, ширь раздольная,
Травы росные, край родной.
Не найти теплей, не сыскать светлей.
Нет тебя милей, город мой.
Бажова родина,
А всё ль им пройдено,
А всё ль разгадано в горе крутой?
С тобой мечта сбылась,
С тобой судьба сплелась,
Народ мой труженик, мастеровой.
Припев:
С уральской стойкостью,
С уральской гордостью
В пору военную ты встала в строй.
Твоя мечта сбылась,
Твоя судьба сплелась
С победой светлою, народ-герой.
Припев:
***
Я б камень подарил бесценный, дивный,
Похожий на соцветие ромашки
Но, как зайду я в ювелирный,
Кусают спину мне проклятые мурашки.
Меня метет на волю сквозняком.
Сквозняк свистит, карманы продувая.
Не вижу счастья в камне дорогом.
Дарю любимой, светлую улыбку мая.
Не жди подарка от Мавроди,
Стихи послушай от Володи!
20 мая 2011 года
***
Будете в Швейцарии, проверьте
С чем сравнить уральские края.
Лучше, чем в Швейцарии, в Сысерти,
В этом лично убедился я.
Там стрижи, как мухи в небе вьются
И нигде не встретишь комаров
А у нас на Ржавском и Терсутском,
Комары чуть меньше комаров.
Там везде порядок, очень строгий.
Терекурт, расчищен круглый год.
Но у нас Габиевской дорогой
С тросточкой гуляет пешеход.
Там туристам место остановки
Объявляют в устаревший микрофон.
А у нас на Тимино в Боевке
Сотовый бесплатный телефон.
Там услуги мелкие за плату…
Платный туалетный сериал!
Я в лесу на тысяче квадратов
Двадцать унитазов насчитал.
Куртки на сучках, как на витринах,
Сапоги и туфли под сосной,
А у них – ходи по магазинам,
И за все – валютой дорогой.
Разные пакетики и банки
За доллары навялить норовят,
А у нас на ягодной полянке
Штабелями эти ценности лежат.
Мы гордимся нашими лесами,
Ключевой целебною водой,
А Швейцария у нас перед глазами
С дорогой уральской красотой.
***
Попрошу девчонок, попрошу мальчишек
— Спойте под гитару о городе родном.
Под горой Бессоновой, где всегда затишье,
Спойте задушевно о любви вдвоем.
Песня сочинится, песня вольной птицей
Полетит над городом, радуя людей.
Будет чем гордиться и даже похвалиться,
Что есть в народе песня о судьбе твоей.
В жизни так придется, песня запоется.
На больших широтах, про родной Урал,
Или на Гаити, вы в песне повторите,
Как искал геолог ценный минерал.
А еще быть может песенка поможет
Рыбакам Камчатки, охотникам в тайге.
И тогда, конечно, кто-то песню сложит
О любви хорошей, о большой мечте.
Ваша песня птицей снова возвратится
В милые уральские края.
Облети полсвета, возвратись с приветом
Бардовская песенка моя.
***
Было поле, была доля.
Был поселочек родной.
Все случилось с божьей волей,
Стал поселок городской.
Любо мне, в родной сторонке
Вдоль по улице пройти.
Расступитесь вы, девчонки…
Не встревайте на пути.
Полевской мой, Полевской!
Чем я парень не баской.
Голосистый, да плечистый,
Пусть росточком небольшой.
Я в рубашке, ворот вышит
Свет-лебедушкой родной.
Запою – она услышит.
Место встречи – над рекой.
Полевской мой, Полевской!
Чем я парень не баской.
Чуб волнистый, не форсистый,
Говорят, что деловой.
У реки на бережочке
Я девчоночке скажу
— Скоро, скоро, мой цветочек,
К тебе свататься приду.
Конь соловый, в гриве ленты,
Колоколец под дугой.
Есть и были, и легенды
Про поселок Полевской.
Сын врага народа
Таран стоял на расчищенной от снега площадке спиной к строю, лицом к начальству. Третий день подряд его звено из трех человек не давало норму, в которую входило следуюшее: свалить с корня намеченные затесом деревья, обрубить сучья, раскряжевать стволы на шестиметровые баланы, стрелевать бревна в три кучи. Для чего годилась пятиметровая веревка, и сдать эти штабельки замерщику, который тут же по кубатурнику определял, есть ли в этих кучах положенных двадцать пять кубометров. Если было в заготовке немного больше, сходило за норму; если не хватало несколько соток до нормы, записывалось как невыполнение задания. Позади площадки, почти над строем лесорубов, укрепленный на двух березах, красовался плакат-лозунг, на котором черным по белому было написано: «Невыполнение нормы – позор перед Родиной!» Этот позор лесорубы могли искупить тут же: сразу после ужина с пилами и топорами снова идти на лесосеку и заготовить недостающие до нормы кубики.
Все это было Таранову известно, также как всем его товарищам, молча стоящим в строю с веревками на плечах и с пилами в руках. На их запачканных угольной пылью лицах не выражалось ни удивления, ни тревоги за свое состояние, ничем не отличающееся от положения их товарищей. Всех стоящих одолевало одно желание: побыстрее разойтись по палаткам, растопить железные печурки, получить ужин и сушить свою изодранную в клочья одежду, а вместо этого приходилось выслушивать нарекания начальства, напоминания о том, что они все должны и обязаны. Но Тарана все любили той товарищеской любовью, какую не каждому удается заслужить от людей, ушедших в себя, людей, понимающих то положение, в котором они оказались по воле судьбы, и не знающих, как себя вести в ответ на явное несоответствие и этих лозунгов, и того, что случилось с их родителями. Но Таран, или Тарашка, как его уважительно называли товарищи, был не такой: он мог сказать в любое время что-нибудь неуважительное распределителю лесосек, начхозу (по поводу заточки пил и топоров), а самому ему не везло. Шапка у него всегда была велика и болталась, как на колу, бушлат и брюки он вывертывал на подкладочную сторону раньше всех. Участок лесозаготовки ему и его звену всегда доставался или между выгоревшими сопками, или на крутых взгорьях, где девственно сохранила свое присутствие и красоту сахалинская тайга. Но когда ему выделялся участок лесоповала, где все стволы деревьев были до самой верхушки обгоревшие, он ликовал и мог еще после уверенно выполненной нормы что-нибудь пропеть или продекламировать со штабелей бревен, которые стаскивали волоком на веревках другие бригады. Но когда ему это не удавалось, и он чувствовал, что будет снова стоять под плакатом, то, ругал, обзывал нехорошими словами японцев и бездарных стратегов вооруженных сил родной страны. Попадало в его припевках и присказках и Муссолини, и Микадо, и всем, кому не надо, за блокаду Ленинграда. На это были определенные основания, прежде всего то, что касалось его напрямую. Дело было в том, что японцы умело отстаивали свои боевые позиции на юге Сахалина. Их преимущество состояло в очень малом, на первый взгляд: не кружили бомбардировщики над расположением русских войск, не била артиллерия по намеченным целям, их устраивало мелкомасштабное ведение боя в природных условиях полугорной местности, густо заросшей стелющимся кедровником и исполински возносящимися к небесам теплолюбивыми деревьями пихтовых пород.
Наши военные подразделения, имеющие уже определенный опыт в ведении боев, столкнулись с невидимым врагом, который вдруг наносил ощутимый урон наступающим русским подразделениям, а японцы оставались неуязвимыми и невредимыми, японские минометные расчеты действовали по отработанной схеме, они не стремились достичь определенных результатов, а действовали пусть по бесприцельной, но уверенной обработке местности. Эта уверенность достигалась тем, что минометный расчет, состоящий из трех человек, передвигался настолько быстро, что его не могли накрыть наши огневые точки. Находясь на спине японского минометчика, опорная плита с войлочной подушкой позволяла, если развернуть ствол в нужном направлении, выпустить в сторону наступающих наших бойцов несколько малокалиберных мин: навесной огонь через сопки делал свое дело. И тогда наше командование решило: пока мы самураев не выкурим из лесных массивов, они будут оказывать не только оборонительное преимущество, но иногда и наступательное. Оставалось одно: открыть огонь по сопкам термитными снарядами. После таких операций в местах попадания таких снарядов загорались леса, и японцы, лишившиеся надежной защиты, вынуждены были сами выходить на открытые места вблизи русских позиций сдаваться или идти на верную гибель, что и происходило по всей южной оконечности острова. Все это ушло в недавнее прошлое, но в данное время напоминало о себе тем, что лес, местами сгоревший, но не до основания, в большинстве своем остался целым и мог быть очень и очень пригодным стройматериалом, в котором так нуждалась Чукотка и бумажные комбинаты, находившиеся на южном побережье. Сырьем для них был лес, а продукция оплачивалась золотой валютой, столь нужной для страны. Поднимались на уровень государственной значимости бумага, другие товары, производимые из древесины.
Вот почему в сложившейся обстановке по случаю невыполнения нормы на заготовке древесины над Тараном навис дамоклов меч. А он, первоначальный источник этой запланированной системы взлета, стоял, не осознавая того ожидаемого величественного подъема родного отечества, просто ошеломленный тем, что стал вдруг бессилен физически не потому, что противился существующему порядку, а ввиду других немаловажных причин, приведших его к невыполнению заданной начальством нормы.
В самой работе, называемой лесоповалом, успех принадлежал тому, кто уже имел какой-либо опыт или просто сноровку и знал, как повалить дерево в нужном направлении, чтобы потом его можно было легче обработать. Сырое стройное дерево в первом срезе, от корня до замера, составляющего тридцать или более сантиметров, падало в рыхлый глубокий снег до самой земли, и приходилось приложить немало усилий, чтобы расчистить, протоптать места для раскряжевки ствола, не говоря уже о трелевке шестиметровок в штабель. Но опытный в таком деле лесоруб знал, с какой стороны сделать запил под заруб и под каким углом, что и определяло падение ствола в нужную сторону. Знал, куда протоптать тропку, чтобы отбежать в сторону, противоположную комля дерева. Выполнять это приходилось мгновенно, потому что дерево, вздрогнув перед падением, сыпало с густой кроны целые облака пушистой снеговой пыли, и видимость передвижения сводилась к нулю. И неизбежная трагедия всегда ожидала тех, кто пренебрегал правилами повала леса. А тут еще и сказывалось умение обращаться с незамысловатым инструментом (двуручной пилой), у которой должен быть заточен зуб на опил и зуб на выброс опила под нужным углом, и с определенным по твердости древесины разводом.
По этим и некоторым другим причинам обгоревшая древесина давала преимущество всем, кому попадала при разводе по делянкам. Пусть ствол дерева был обугленный, и от него вперемешку со снегом можно было вывозиться дочерна, но зато такое дерево легко шло на повал, раскряжевку и укладку в штабель, да и обрубка сучков исключалась.
Но был в этом незадачливом преимуществе свой, не входящий в расчеты нюанс. На таком стволе кое-где оставались не обгоревшие до конца сучки, которые, как гвозди или крючки, цеплялись за рукава ватников и вырывали клочья из спецодежды при малейшем зацепе. Наученные горьким опытом, все ребята на разработке таких лесосек еще до замены спецодежды вынуждены были вывертывать ватные брюки и телогрейки на подкладочную сторону, а подкладка составлялась у швейников из различных клиньев и обрезков всевозможных расцветок. И когда люди шли по лесосеке узкой тропой шаг в шаг по глубокому снегу, по изгибу тропы, по перевалу, между сопок, то можно было видеть яркую цветовую гамму из розовых женских халатов, детских голубых косыночек, белых пододеяльников, полосатых матрасов и всего того, чем богаты отходы швейных фабрик ширпотреба.
На вывернутой телогрейке незадачливого Тарана, на плечах и спине, оказались белые вставки, похожие на бубновые тузы, чем он очень гордился. «Вы кто? – обращался он к сотоварищам, – вы все цветные, и вам никакого уважения нет, а мне в моей бубновке полагается с любой стороны девять грамм, только мне их не дадут: мы в другом обществе. Есть уже разговорчики, что сын за отца не в ответе». В конечном итоге, все это было именно так. В верхах начиналась пора разочарований в содеянном по уничтожению мнимых врагов советского государства. Только через несколько десятков лет Таранов и многие его сотоварищи по лесоповалу узнают о том, кем они были в то время. Узнает Таран о том, что его отец, часовой мастер, передавал через клиентов, приносящих на ремонт часы, ценные сведения о дислокации войск, о наличии нового вооружения в Красной армии иностранным агентам, наводнившим все наши хутора и села из дальней Японии и тем более из таких стран, как Германия и Австрия. А у друга Таранова, марийца Латына, отец, колхозный кузнец, сообщал тем же разведчикам, сколько можно изготовить подков за сутки, чтобы нашу конницу не могли враги застать врасплох. Конечно, подобные сведения ставили иностранные штабы в тупик, так как значительно завышались, потому что к этому времени и колхозники, и производственники научились преувеличивать свои трудовые показатели перед своим руководством, ну а для врагов приврать ничего не стоило.
Но жестокий юмор о жестокой действительности останется не на одно десятилетие, а на многие годы, и удастся ли вершителям человеческих судеб хотя бы за время своей жизни скрасить эти гримасы незадачливого юмора. Внезапно возродившийся из Средневековья неумирающий вирус властолюбия в короткий срок овладел умами новоявленных преобразователей истории, жизнедеятельности человечества и природных явлений. А для этого необходимо было доказать не с научной точки зрения, а на деле, на что способен человек, подчиненный тем, кто решил повернуть реки вспять, открыть моря там, где их никогда бы не нашли знаменитые мореплаватели. И в этой попытке преобразования мира, преобразования нравственных норм Тарашка был просто букашка, но эта букашка имела свой защитный иммунитет. Если муравей выбрасывал на обидчика свою кислотную струю, а заяц бил своего неодолимого врага сильными когтистыми лапами, упав на спину, то в данную минуту у Таранова, напряженного до предела, из чувства беспомощности вдруг возникало то, что когда-то в давние-давние времена заложили в его гены знаменитые до сегодняшнего дня потомки скифов, славян или финноугор. Откуда ему было знать, что в нем то, что он проявлял в действии, расставляло все на свои места. Загар, стоявший рядом при построении, понял, что Таран в том настроении, какое бывает у него очень редко. Загаров был земляком Таранова, и у них были общие знакомые в той жизни, с которой они временно разорвали связь. В отличие от Тарана, Загаров был молчаливо терпелив и физически настолько силен, что всегда мог помочь товарищам по работе. Когда в порту Ванино они добывали камень для прокладки дорог и крупные валуны приходилось дробить, чтобы уложить в кубатуру, звали Загара и он охотно шел на помощь. У бывшего молотобойца кувалда играла в руках, как гусиное перо, и камень валун после трех-четырех ударов рассыпался по трещинам на части. Вообще Загаров был уважаем в бригаде не только за силу, но еще и за справедливую защиту ребят от посягательств заблатненных, картежников и менял. Однажды при возвращении из карьера в бараки бригаду задержали около железнодорожного переезда более чем на полчаса, шел мелкий, как через сито пропущенный, мозглый дождь. С возвышенности был хорошо виден морской причал, там над водой возвышался океанский корабль «Ногин». По круто установленным широким трапам, обнесенным поручнями из широких досок, на погрузку в трюмы бесконечным серым потоком шли заключенные. Тогда-то и увидел Загаров изменившееся лицо весельчака Тарана: его прищуренный взгляд был направлен на корабль, на лающих собак конвоя. Полуобернувшись к земляку, тот спросил:
–Куда их, Загар?
– В Магадан, Толя, – ответил земляк.
– Столько людей идут на корабль, неужели они все враги, кто же тогда воевал с фашистами, с японцами?
– Чудак ты, Тарашка, – ответил земляк, – возможно, эти вояки как раз вот и идут, возможно, так же шел и твой отец, о котором ты со дня ареста ничего не знаешь, мой-то батя после плена в штрафной погиб, известили нас.
– Так и нас могут так же! – воскликнул наивный Таран.
– Нет, – ответил ему друг, – туда идут по приговору суда на временную изоляцию от общества на восемь, десять и больше лет, мы этого не достойны, мы будем находиться по соседству с воинскими частями, в случае чего нас могут показать как находящихся на службе. Ты, земляк, сообразительный и должен это понимать. Но ты сильно не переживай, я встречал тут недавно старичков, они поговаривают, что нас, как закончим дорогу, отправят на Сахалин или на Курилы, потому что наш срок всего-то три с половиной или четыре года от силы, так что терпи и не унывай. Ты не куришь? Это хорошо, но махорочку собирай и приберегай, пригодится.
– Ладно, – ответил Таранов, – я ее тебе буду беречь.
Второй раз Загаров мог наблюдать волнения Тарана во время весьма интересного случая, после которого над Тараном долго потешались лесорубы. Начальство отпускало немало острот и реплик по случаю подвига Тарана, но авторитет и уважение к нему от этих острот только увеличились.
Все получилось настолько неожиданно, что все находящиеся там лесорубы и над собой-то посмеивались не меньше, чем над Тараном. Дело обстояло таким образом, что, готовя русло реки к весеннему сплаву леса, инженер-устроитель приказал убрать завалившиеся деревья, валежины, наплывы сучьев, занесенные песком и илом, на крутых поворотах по течению реки построить так называемые отбои из длинномерных крепких жердей, а также убрать препятствия, находящиеся на кромке берега, которые могут оказаться в подмытии сваленными в реку. Чтобы углубить русло реки, прислали троих военных взрывников, а в помощь им выделили из бригады лесорубов четырех помощников, в их числе оказались Загарин и Таран. В одном месте, на крутом повороте реки, инженер приказал посредством взрыва убрать огромный пень, затесавшийся между крупных камней. Когда все подготовительные работы были закончены, взрывники заложили взрывчатку, зажгли бикфордов шнур, засекли время и все ушли за укрытие, в ложбину рядом с тропой. По этой тропе, ведущей к палаточному городку лесорубов, ежедневно ходила группа из восьми человек, доставляющих в рюкзаках хлеб из пекарни, находящейся от расположения лесорубов примерно километрах в двадцати семи или тридцати. Хлебоносы проходили по подвесному тросовому мосту через ущелье, огибали по окружности большую сопку и берегом речки возвращались в свой стан. Группе взрывников это было известно, по их подсчетам взрыв должен был произойти намного раньше, чем подойдут ребята с хлебом. Прошло назначенное время, но взрыва не было. Старший из взрывников, сержант сверхсрочник, заметался около заградительного завала: выйти на тропу, чтобы остановить хлебоносов, нужно было тоже около этого пня, но в чем дело? Почему нет взрыва? Окружившие его ребята спрашивали:
– А может шнур потухнуть? Или он оказался длиннее, чем рассчитал старшой?
Но старшой крутил головой, не зная, что ответить ребятам. Наблюдающий за этим смятением Таран вдруг хлопнул себя ладонью по груди, где брякнули спички, мгновенно сбросил с себя телогрейку и стремительно рванулся по прямой в сторону пня. Стоящие рядом с ним взрывники и товарищи Тарана ничего не успели предпринять: им оставалось только наблюдать за действиями друга. Не добежав до пня несколько метров, Таранов будто нырнул в глубокий снег и пропал из виду. Все стоящие за завалом уверенно подняли головы выше, будто находящийся там Таран мог остановить взрыв, но через несколько секунд они увидели, как от пня в их сторону со скоростью вспугнутого зайца беляка катится белый снеговой шар. Не докатившись до завала с десяток метров, этот шар растворился, и из пушистого снежного покрова прямо им под ноги свалился Таран. Все опустили головы вниз, к лежащему, и в это время грохнул, сотрясая землю, мощный взрыв. Злополучный пень поднялся над землей на несколько метров вместе с кучей кустарника и камней, и сразу все затихло, слышался только шорох осыпающейся пыли, смешанной с сучьями и легким дерновым покровом. И в этой не давшей никому опомниться тишине, когда все встало на свои места, и Загар уже полез в карман за махоркой, Таран, лежащий на земле с зажатыми ладонями ушами, вдруг закричал во всю мощь: «Ложись!» Стоявшие около него, взрывник и татарин, из числа лесорубов, упали на Тарана, не поняв, в чем дело, а Загар схватился за живот и стал хохотать над командой Тарана. Когда все встали с земли и тоже начали хохотать, стало ясно, что послужило поводом для смеха. Подошедшие хлебоносы, узнав о случившемся, тоже присоединились к этому веселью. Расул, из звена лесорубов, обращаясь к отряхивающемуся Тарану, спросил: «Так тух иль не тух?» Тот лишь показал рукой в небо. «А зачим, – не отставал Расул, – сам лежал и мне кричал?» «Так надо», – едва опомнившись, ответил Таран. Старшой из взрывников направился было к Таранову со словами: «А ты подумал, что было бы со мной?» Но Загар, слегка подняв вверх заскорузлую медвежью лапу, тихо сказал: «Осади, старшой, хлеб-то нам понесли».
Теперь, наблюдая за состоянием Таранова, Загар понял, что друг в том состоянии, которое может разрешить только он сам. И если кто-то и смог бы вывести его из состояния нерешенной проблемы, то тоже был бы неправ, потому что это сугубо его и решать за него он никому не позволит, потому что к этому поступку вело глубокое личное убеждение, что этого не могло быть между ним и стоящими перед ним начальниками подразделения. И тот лозунг над его головой говорил, что это его судьбоносное, но не позорное, как там написано, а необдуманное и глупое определение способности человека, имеющего возможность сделать много полезного. Таран мог сделать все. В сложных условиях палаточной жизни он вырезал шахматные фигурки с такими замысловатыми узорами, которым мог бы позавидовать любой мастер. Изготовленные фигурки он кипятил в каком-то ему одному известном составе коры деревьев, отчего шахматами его работы можно было только любоваться и восхищаться, не говоря о шахматной доске, выполненной, как во граде Китеже, без единого гвоздика и шурупа. Полученный опыт научил его многому. Живя с матерью на окраине города, он после ареста отца понял, что никто, кроме него, не накормит младших сестренку и брата. Мать, работавшая в товарном железнодорожном тупике, получала очень мало, да и здоровье у нее было ненадежное, поэтому Анатолию рано пришлось решать сложные жизненные проблемы, благо, что от отца, мастера на все руки, успел кое-что перенять. Работая учеником по ремонту швейных машин в пошивочной артели, после короткого рабочего дня он отправлялся по домам и квартирам близлежащих поселков, где ремонтировал стенные часы-ходики, паял прохудившиеся кастрюли, чайники, а дома вечерами вырезал из заготовленных летом осиновых болвашек ложки, ковшики, лисочки, веретена. Все изделия обжигал, разукрашивал, и продукция его находила клиента за разное вознаграждение. Младшие сестренка и брат ждали его возвращения с промысла с нетерпением, потому что он мог принести даже что-нибудь неожиданное: или ватрушки, или пареные груши, а иногда – вареные яйца или пироги с капустой. Мать, приходя с работы совершенно разбитая и усталая, не могла нарадоваться способностям и старанию сына.
Семьям врагов народа на малолетних детей дополнительный паек не выдавался, а на карточки прокормиться было невозможно, и вот теперь он, все круче прижимая голову к груди, стоял и думал: отказ от работы – это не позор за невыполнение нормы, это намного хуже, может даже потянуть на измену Родине, и тогда… А как там дома, как они без него? Нет, Таран не таков. Молча выслушав нотацию начальника подразделения и получив условное направление в ночь на лесосеку, Таран резким молниеносным движением рук сбросил с плеча на снег до черноты протертую веревку. Она слегка раскрутилась на утоптанной площадке и, как черная змея, развернулась своим концом к ногам начальников, обутых в меховые трофейные японские бурки. Вслед за веревкой на площадку упала знаменитая тарановская бубновка, шапка, содранная с треском, расползающаяся куртка. Стоя перед начальством голый по пояс Таранов, поднял кверху тонкие смуглые руки и закричал:
– Посмотрите, чем я могу выполнить норму. И если я могу сделать что-то другое, почему меня заставляют валить лес? Я заявляю всем здесь стоящим: я в ночь в лес не пойду. Вот веревка, вешайте меня на ней, но, по-вашему не будет, я не животное и готов умереть человеком, но не раздавленным червяком. Вот веревка, вот береза – приступайте.
Щеголеватый франт, старшина Балдин, крутанув ус, произнес свою громогласную фразу:
– Разговорчики в…
Но не договорил, осекся, увидев оскал стальных зубов капитана и поняв его с полуборота. Направился было к палаткам, но замполит, поймав его за рукав, шепнул:
– Яшку пришли с теплой телагой, понял?
– Понял, – побледнев, ответил старшина.
Замполит особого спецбатальона, майор в отставке, добродушный низкорослый старичок, из всего командного состава пользовался у подчиненных большим уважением, ему можно было довериться во всем с уверенностью, что твой разговор и твое мнение о чем-либо останутся никому не известны. Настроение ребят, попавших в беду не по их вине, он понимал не как-нибудь, а душевно. Он в любое время дня и ночи мог вести беседу с любым, кто к нему обращался, писал всевозможные жалобы и прошения или приписывал к ним биографические данные и отправлял по адресам на собственные деньги. Его подчиненные не раз задумывались, почему в такую сложную, требующую жестокости среду граждан был направлен такой руководитель, который действовал вопреки диктатуре вышестоящих органов. Вдобавок ко всему он тихим голосом называл своих подчиненных сынками, и во всех его действиях чувствовалась глубокая доброжелательность.
После ухода старшины начальник подразделения тихим, но уверенным голосом произнес:
– По палаткам разойдись.
Никто не шелохнулся, все смотрели в сторону вздрагивающего Тарана. Капитан молча прошел вдоль притихшего строя, полусерая, получерная масса была беззвучна. У каждого за спиной, на топорах или клиньях, были чурки кругляка, заготовленные из отборной хорошей сушины, чтобы по приходу расколоть. Чем суше и смолистее чурбачки, тем жарче в палатке и легче просушиться. Капитан посмотрел на внешность ребят, перевел глаза на лица. Отдельной группой в строю стояли марийцы и татары, эти крепкие, коренастые парни были дружны меж собой и все тяготы суровой жизни, как в карьерах, так и на лесоповале переносили безропотно и не доставляли больших хлопот. Хуже обстояло дело с городскими ребятами, которые и законы знали лучше, а некоторые успели побывать в ином обществе, которое они частенько вспоминали, а иногда прямо об этом заявляли. Но на всех лицах начальник ничего успокоительного для себя не увидел. Молча повернувшись к строю спиной, он зашагал к штабной палатке. Замполит, махнув неопределенно рукой, тоже направился вслед, но немного задержался и тихим голосом сказал:
– Зря вы, сынки, норму убавят, а к весне должен быть новый закон по смягчению вашей участи.
–И, повернувшись к Загарову, добавил:
– Таранов останется здесь, в дисбат я его не отдам, бубновку – в костер, – и заковылял старческой походкой в штаб.
Навстречу замполиту бежал вынырнувший из-под кухонного навеса повар Яшка, в руках у него были куртка и телогрейка, не новые со склада, но вполне приличные, чистые и сухие, с мягкой не цветной подкладкой.
– Ты что, Тараша, – прохрипел застуженной глоткой Яшка, – одевайся, браток, быстрей, так и кони бросить недолго.
Не обращая ни на что внимания, он стал напяливать на обмякшего и беспомощного Таранова теплую одежду. С Яшкой у Таранова были некоторые взаимные расчеты, основанные на сложных отношениях. Когда случалась в выходной день игра в шахматы, где-либо на припеке или в большой палатке сходились все, кто хоть кое-что понимал в шахматных баталиях. Таранова обыграть было невозможно. Иногда, казавшаяся проигранной партия подходила к завершению, и все болельщики начинали расходиться, Таранов вдруг находил после недолгого раздумья такой вариант, что противник, ослепленный предстоящей явной победой, ни с того ни с сего терял фигуры одну за одной, и поединок заканчивался или ничьей, или победой Таранова.
Повар Яшка, или, как он себя называл, судовой кок, был не из последних шахматистов, одну из четырех партий он с трудом выигрывал у Анатолия и перед его мастерством в применении защит втайне преклонялся. Яшка был из местных сахалинских аборигенов и по вольнонаемному контракту был принят на зимний период поваром в часть, направляемую на лесоповал по берегам рек и речушек, заросших хвойными породами. За свою не яркую сиротскую жизнь он успел освоить несколько так называемых профессий, связанных с добычей рыбы на малых судах, где подчас одна работа требовала умения правильно и быстро выполнить нужную операцию, как, например, вязку узлов на снастях, выброс трала с постоянно заедающих лебедок или подмену на камбузе очередного помощника кока, который, иногда бросая дымящийся камбуз, выходил на выборку трала и расфасовку улова. Все перипетии, связанные с трудной работой в рыболовецкой стихии, Яшка прошел, высоко оцененным товарищами по труду, среди которых были люди различных национальностей, но всех их объединяло одно: преданность своему делу и чувство уважения к товарищу по короткой летнее-осенней путине рыболовного промысла. А заслужить такое уважение было просто среди людей, проведших основной период жизни на море. Яшку уважали и признавали как честного и способного работягу. И если он просился на какое-либо судно на путину, его брали без каких-либо испытаний.
Свое назначение на зимний сезон поваром по контракту он объяснял тем, что его не интересовал заработок, просто ему не хотелось больше слоняться по кабакам и портовым общагам в ожидании путины, да и опыт по приготовлению пищи, который он перенял от друга корейца, хотелось применить на деле. В короткий срок Яшка доказал всем окружающим, кто он есть, и в свободное время, презирая игру в карты, он клал на лопатки всех шахматистов, включая хозотделение и начальство. Но Тарашка оставался для него загадкой не только мастерством комбинаций на шахматной доске, но и тем, что Таранов никому не льстил, не уступал, хотя бы по малейшему поводу, и говорил в этом случае понравившееся Яшке выражение: «Не видел – не утверждай, не знаешь – не доказывай». Узнав о том, что Таранов изготовляет в своем классическом стиле шахматы с именной доской, он предложил Анатолию сделку, как он выражался, братана с братаном. В добавление ко всему после исполнения работы Таран берет в подарок одну из уважаемых самим Яшкой реликвий: карманные часы фирмы «Мозер» с серебряной цепочкой. Все это очень прельщало Анатолия, потому что он к хорошим часам имел особое пристрастие с самого что ни на есть малого возраста, так как его отец был знаменитым на весь городок часовым мастером. Малолетнему Толе нравилось разнобойное тиканье часов в комнатушке, мастерской отца, где все было заставлено часами разнообразных видов, вплоть до небольших настенных, со звоном или пением птиц и кукушкиным голосом. Волшебство вращения винтиков-колесиков, назначение пружин, шестеренок завораживало детское воображение мальчика, как завораживает музыканта услышанная случайно мелодия высокого мастерства неизвестного ему исполнителя. Отец Анатолия, улавливая восхищенный взгляд мальчика на оживший после ремонта механизм, лелеял надежду, что подрастающий сын со временем возымеет любовь к этой живой и интересной профессии. Но все сложилось не так, как мечтал часовой мастер, отец троих детей: хоть и работал он на производстве, но его мастерская находилась на дому и все более привлекала внимание властей как частное производство, не вписывающееся в общую динамику растущего прогресса. И после нескольких уведомлений из городского отдела, на что мастер не реагировал, часовую мастерскую не закрыли, соблюдая законность, а убрали мастера как распространителя нелестных выражений на действия местных органов исполнительной власти. Где находился отец, за что арестован, по какой статье судили, для Анатолия и его матери было неизвестно, а семья оставалась под влиянием происходящих событий, связанных с возрастающим вредительством врагов светлого советского будущего.
Но где бы ни был Таранов, какие бы сомнения не ломали его восприимчивую душу, сознание того, что он понимает значение времени, отсчитываемое часами, не просто, а музыкально, его никогда не покидало еще и потому, что это относилось к судьбе отца, которой так просто распорядились люди высокой безнравственности. Когда Яшка положил на обтесанную плаху пару часов известной на всю Европу марки и когда Анатолий с чувством глубокого умиления услышал около уха синхронное биение пульса слаженного механизма, он понял, что ему никогда не забыть, не утратить того, что в малой толике преподнес ему, еще несмышленому, отец. И уже на третий день после негласного договора за массивными котлами полевой кухни были заложены для просушки прикрытые брезентом болвашки заготовок из специально отобранных Тарановым пород древесины: стелющегося кедровника, низкорослой березы, растущей на склонах сопок, ивы с розовыми извилистыми кольцами, но слишком мягкой для обработки и не восприимчивой на оттенки, интересующие дотошного до соцветий Таранова. В общем, под заказные шахматы заготовки велись пробные, что соответствовало желанию мастера, презирающего халтуру в таком приближенном к искусству деле. И вот теперь все задуманное уходило на задний план. Когда один из помощников повара подбежал к Яшке и срывающимся голосом прокричал ему в лицо: «Там Таран на линейке голый, на раскрутке, беги туда, упекут его в дисбат», – Яшка моментально убрал жар из под котлов, схватил куртку, телогрейку, теплую с термосов, и рванулся на площадку, чуть не сбив с ног встретившегося дедка.
Обмякший и беспомощный Таранов не прекословил Яшкиному красноречию и как будто в полусонном состоянии ощутил на своем теле что-то теплое и приятное, еще не совсем понимая, что с ним произошло несколько минут назад, только и смог ответить видавшему виды рыбаку-коку безмолвным благодарным взглядом. «Братки! – прокричал Яшка, – с ходу швартуйтесь к камбузу, рис с тушенкой от пуза и компот двойной, а назавтра с утра будет кое-что из нашего охота-неохота океана. Вперед с котелками ко мне, добавку гарантирую, ведите Тарашку в палатку, а я побежал к котлам». Первым сдвинулся с места Загар и, слегка подтолкнув земляка плечом, молча кивнул в сторону палаток, тихо пробурчав: «Молоток, Таран». Вслед за Загаром, сопровождающим Анатолия, двинулась вся серо-черная масса лесорубов. На опустевшей линейке под плакатом-лозунгом грязной кучей на белом снегу остались лежать бубновка Тарана и развернувшаяся из кольца в полукруг черная змея-веревка.
Из приближенных и надежных товарищей у повара-кока были ребята из хозбригады, которые с уважением относились к Яшке. Одного из них он послал в палатку Тарана, чтобы отнес разведенного спирту, примерно с полстакана, наказав при этом, что, как управится с делами, придет навестить Анатолия. То, что у Яшки водился спиртишко, знали многие из начальства, но поскольку никаких случаев, связанных с выпивкой, в лагере лесорубов не было, на это никто особенного внимания не обращал, что можно отнести к чести самого повара. Он спиртным не увлекался, но при случае мог растереть занемевшие руку или ногу, а также обработать возникшие после фурункулов углубления на коленках. Делал это, с успехом заменяя фельдшера. То, что Таранов должен был принять вовнутрь, он считал необходимым. Накормив ужином лесорубов, подсобников и начальство, Яшка отправился в палатку к Таранову. Тот сидел на нарах полураздетый, разогревшись от горячего чая и от тепло раскаленной печурки.
– После этого события тебе бы надо успокоиться и уснуть, но так как завтра выходной день, можно и поговорить кое о чем. Был я у дедка, – продолжил Яшка, – он, как я понимаю, расстроен случившимся и воспринял все как отказ, как невыполнение команды и прочее. И крайний в этом событии ты. Хотя терпение у всех было на пределе, как с крайним поступают, ты, Толя, знаешь. Но зам не из таких, чтобы отделаться шаблонным рапортом, он будет тебя отстаивать. Пока что он в немалом авторитете, две «Славы» у него, это кое-что значит, а на параде в Москве он нес какой-то важный немецкий штандарт. Но перед строем тебя поставят, и ты уж подумай, что сказать в свое оправдание по-спокойному и с доказательством того, что всем мешает в выполнении нормы: глубокий снег, оттепели и все, что ты сам знаешь лучше меня. А еще дедок сказал, что посылают ребят из хозотделения за лошадями для трелевки леса и подвозки к берегам речки. По весне начнется сплав леса в гавань, наверно, вам дадут другую спецуру взамен этой, изодранной до основания. То, что ты сказал правду прямо в лицо начальству, ты молодец, с твоей прямотой характера да честностью только на море быть. Я летом уйду на путину и мы расстанемся, но я найду тебя тогда, когда у тебя закончится срок.
– Нет, Яша, – отвечал Таранов, – я буду стремиться домой, как на то выйдет случай, потому что там сестра и брат остались, а их и обуть, и одеть надо, а еще и учить, матери это не под силу. Я получил недавно письмо из дому, мать пишет, что обращалась за помощью к местным властям. Я-то ей писал, что служу на границе и писать домой мне часто нельзя, а ей ответили: «Он служит там, где его охраняют пограничники, а таким, как твой сын, никакая помощь не полагается». За что они так с ней поступили? Где правда? И есть ли она в нашем государстве? Надо бы мне было там, у пенька задержаться на несколько секунд, и всему конец, а теперь я сказал им все, и мне все равно, что они со мной сделают, хватит того, что там сказали матери. Почему мне не говорят, кто я есть?
– Теперь мне стало понятно, – перебил Анатолия Яков, – очень даже понятно, почему ты так поступил, но почему ты не обратился к заму, ведь дедок-то – золотой человек.
– Нет, Яша, я ни к кому на судьбу жалиться не пойду, не один я такой, только физически я послабже других, но этого никто учитывать не собирается.
– Вот что, – возразил Яшка, – ты мне дай письмо матери, мне терять нечего, я вольнонаемный и скажу свое слово где нужно, а денег твоей семье мы пошлем, я это соображу кое с кем. А с письмом от матери я сейчас же пойду к заму, до отбоя еще время есть.
– Не могу я тебе, Яша, дать это письмо, – возразил Таранов, – что обо мне подумают мои товарищи?
– Вот как раз они и подумают, что это, кстати, а скроешь ты унижение матери, это останется на твоей совести, я без этого письма от тебя не уйду, – настаивал Яшка.
О чем был разговор кока с замполитом, осталось только между ними.
Сложные вопросы пришлось решать замполиту подразделения в короткий срок на отдаленной лесосеке. Приближалось время весеннего паводка, а на сплаве леса нужны были опытные и выносливые ребята. Они были, оставалось укрепить их веру в то, что они заняты важным и нужным для государства делом и что их как исполнителей трудоемкой работы по окончании лесосплава ждут поощрения, в том числе предоставление отпусков домой, на родную сторонку, по которой так истосковались ребята, находясь в этой сахалинской глухомани.