Чувашов Геннадий Трофимович

Чувашов Геннадий Трофимович

Родился в 1941 году в деревне Лукашино Удмуртской АССР. Работал на заводах Свердловска: «Уралмаш», «Уралэлектротяжмаш», на стройках севера. Также работал егерем в Сысертском районе, оператором котельной, заведовал сельским клубом. Сейчас проживает в пос. Верхняя Сысерть.

Я слушаю дождь

Погода для Среднего Урала стояла на редкость жаркая. Листья на деревьях привяли, а некоторые из них словно осенью, начинали желтеть. Трава на лугах остановилась в росте. Голые выгоревшие от солнца пригорки нагоняли тоску. Отчего лето из веселой и желанной поры превратилось в томительное ожидание дождя, влажного запаха цветов, шумных гроз и разноцветной радуги на голубом небе.
Дождь пошел рано утром, когда маленькая девочка Надя еще спала. Он был теплый и добрый, о котором говорят: «Грибной дождь». Он осторожно перебирал листья плодовых деревьев в саду, скапливался в ямках, где образовывались маленькие лужицы. Они вкусно причмокивали от падающих капель дождя. И в редкие промежутки, когда дождь приостанавливался, продолжали подпитывать корни деревьев и трав.
Дождь вымыл грязные ворота дома, забор, напоил в огороде грядки с капустой и морковью, загнал кур в сарай, намочил пыль на дороге. Словно заботливый хозяин обходил он свои владения.
И когда Надя проснулась в своей кроватке, то первое, что она услышала, был тихий шорох за окном. Она долго не могла понять природы этого звука. А когда поняла, обрадовано прошептала: «Дождик пришел». Встала, оделась и направилась на открытую незастекленную веранду, на которой стоял стол, кресло и стулья.
А дождь, словно позируя пред ней, разошелся вовсю. Отчего лужи мгновенно покрылись светлыми веселыми пузырями, которые иногда тихо лопались от прямого попадания какой-либо крупной капли. При порывах ветра, дождь перекатывался по крыше веранды. Туда-сюда, туда-сюда, отчего там, наверху создавалось впечатления, что бегает какое-то живое существо.
И тогда девочка подставила свои маленькие ладошки с пухлыми пальчиками под стекающую с крыши струю дождя, попыталась удержать в пригоршнях воду, но пальчики плохо слушались ее, и влага уходила через них на крошечный пол веранды. Тогда Надя лизнула ладошку и почувствовала во рту приятную прохладу. Дождевая вода была на удивление вкусная с приятным запахом каких-то цветов. Она не знала, что запах исходит не от воды, а от рядом стоящей клумбы с душистым горошком. Затем она села на большое удобное кресло, свернулась калачиком, укрылась мягким, теплым пледом, и стала смотреть слушать дождь. Под его веселый шум девочка незаметно задремала, и, возможно она бы заснула, но дождь, как часто бывает летом, вдруг кончился, и выглянуло солнце.
И один из его лучей коснулся лица девочки. Она очнулась, зажмурилась, счастливо засмеялась и направилась в дом.
А навстречу ей старший брат, умытый и причесанный пятилетний Миша с вопросом:
— Где ты была? — Тебя мама ищет.
— Надя улыбнулась и ответила:
— Я ходила слушать дождь.
— Дождь?! — удивился Миша, с завистью в голосе. — Я тоже хочу слушать дождь.
— Он уже ушел, — сказала Надя.
— Ушел, — с обидой в голосе сказал Миша. — А почему ты не позвала меня?..
— Я… задремала, — растерянно и виновато пролепетала сестра.
— Ладно, — примирительно и снисходительно сказал Миша и отправился по своим делам.
А Надя спросила у мамы:
— Откуда приходит дождь?
— Дождь? — удивилась мама, подумала и ответила:
— Дождь приходит с большими облаками.
И тогда Надя решила: «Буду ждать большие облака, и когда они появятся, мы с Мишей пойдем смотреть и слушать дождь».
Как прекрасны и удивительны годы детства. Белыми лебедями улетают они в далекие края, но никогда не возвращаются назад.

Следы остаются

Афанасий Власов много лет жил на берегу большой реки. Местное население почему-то не называло его настоящим именем. Из Афанасия он превратился во Власа. И он привык к этому и не обижался, когда его называли таким странным образом.
Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, он был еще здоров и крепок. Жена его Анна умерла много лет назад, а единственный сын где-то на Севере уже много лет качает нефть. Пишет письма редко. Деньги, которые сын регулярно присылает, Влас откладывает на сберкнижку. Здесь на берегу реки, ему и маленькой пенсии хватало.
Старик с годами привык к одиночеству, и оно даже нравилось ему. Нет, он не сидел и не смотрел каждый день в окно, и его руки постоянно были чем-то заняты. И когда кто-нибудь говорил ему: «Как это ты один живешь? Скучно, я бы так не смог»… Влас насмешливо смотрел на говорящего и отвечал: «У меня всегда дело есть, без дела оно, конечно, скука одолеет…». И усмехался в бороду.
После такого, почти прямого обвинения в тунеядстве, собеседнику становилось неуютно находится в обществе старого Власа, и под благовидным предлогом он исчезал.
А Влас долго качал головой и говорил вслух уже без дипломатии убежденно: «Скучно бывает только лодырям». Вот и сейчас он точит на наждаке пешню. Рядом, за столом, украшенным резьбой, сидит мужик средних лет. Он рыжеват, конопат и весел, потому, что несколько минут назад ему удалось опохмелиться.
— Слушай! — улыбаясь говорит он Власу, — на кой ляд ты пешню точишь, когда лёд на реке вот-вот уйдет. Ты что землю ей собрался долбить?
— Башку твою глупую буду долбить, — говорит добродушно Влас. Помолчав, добавляет: затупился инструмент — надо направить. Пусть до зимы лежит в лучшем виде. Тебе я смотрю ничего не надо. На реке живешь, оладки не имеешь.
— А зачем она мне, — смутился Семен, — все одно у меня сетей нету, и лицензию тоже выкупить не на что
— Ну а скажи, Семен, тяпка картошку окучивать у тебя наточена?
— Тяпка! — опешил Семен. Не готова. Так еще до лета дожить надо — захохотал Семен.
— А лопата, грядки копать, — не отставал Влас.
— А что лопата? — стоит себе, — удивленно ответил Семен.
— Не наточенная, — добавил ехидно Влас.
— Ну, ты дядя Влас помешался на всяких железяках, — у тебя от старости крыша едет, — недовольно сказал Семен, — лучше я в лавку схожу, на чекушку у меня есть. И он ушел, что-то обиженно бормоча себе под нос. — Пустой человек, — сказал Влас вслед ушедшему Семену. Забор упал, крыша у дома худая, а он вино пьет. А вот жена ему хорошая досталась. Как говорят: «дуракам везет».
Затем Влас поставил выточенную пешню в угол и, убрав наждак, сел обедать.
Весна в тот год была ранняя, веселая, шумная, с быстрым ледоходом и дружным прилетом птиц. Быстро подсыхали тропинки и дороги в лесу. Но в низинах еще лежал рыхлый, зернистый снег, безмолвно напоминающий о прошедшей зиме. О том, что весна еще не закончилась, и возврат холодов, пусть и временно возможен.
В один из таких дней Влас отправился в лес. В березовом перелеске он остановился около старой березы, особняком стоящей на краю поляны.
— И ты постарела, — сказал березе Влас, — а ведь совсем малявка была. Вот бугорок около тебя, кажется, такой же… а может, и он постарел…. Давно я здесь не был… — он прислонился спиной к березе, и вспомнилось то далекое, трудное и веселое время.
Ему двадцать. Анне восемнадцать. Сколько летних ночей провели они здесь, сколько восходов и закатов прошло перед их глазами. И было это словно вчера, а ведь прошло уже больше половины века. Скоро будет двадцать лет, как умерла. Анна, а он вот живет, словно смоляной пень, который долго не берет гниль. Сын где-то шатается по северам, и нет рядом ни одной родной души, — тягуче, медленно шевелятся мысли Власа. А узорчатые тени от веток березы, и солнечные зайчики бегут по его лицу туда-сюда, туда-сюда.
Наросты на березах попадались редко, и к вечеру Влас с трудом срубил несколько штук. И все же он был доволен: день не пропал впустую.
Как-то Власа остановил на улице председатель Сельсовета и сказал:
— Дядя Влас, нужно сделать легкие санки на проводы русской зимы. Ну, знаешь, такие праздничные, с рисунками. За месяц управишься.
— Сделаю, — не задумываясь, пообещал Влас.
Прошел месяц. Приходит председатель посмотрел на санки и опешил:
— Ты что сделал, идол, — напустился он на Власа.
— А чего? — удивился мастер.
— Чего?! — повысил голос председатель. — Разве можно людей на таких санках катать? Спрашивал он Власа.
— Да чего нельзя? — тоже горячился мастер. — Не игрушечные же они! — сани, как сани.
— Убил! — смеялся председатель, — ничего ты не понял. Такую красоту мы повезем на выставку, — решительно добавил он, — Сделай другие, проще.
— Не буду, — уперся Влас, — я всю душу в эти сани вложил, а топорную, халтурную колымагу любой плотник тебе сделает.
И пришлось председателю заказывать сани другому умельцу. Но все это так сказать мелочи жизни, которые могут лишь вызвать улыбку.
У Власа в ту пору случилась большая радость. Приехал, наконец, сын со своей семьей. И привез самый дорогой подарок — внука Васю.
В какие-то два дня дед и внук стали неразлучными. И разговоров у старого, да малого непочатый край. Дед начитан, умен, много пережил и на язык остёр. А внуку все интересно. Только вот сын иногда ворчал:
— Не слишком ли ты, батя правильный, все в розовом свете видишь.
На что Влас не обижался, только разводил руками, улыбаясь говорил:
— Да черт его знает, как это у меня выходит. Всегда так живу, да и других, как я, мужиков у нас на реке много.
Однажды заявился, как обычно, пьяненький Семен и от нечего делать (надо же что-то говорить) начал упрекать Власа в жадности.
— Ты, дядя Влас все жалеешь, чего ни попроси у тебя, умрешь, все останется. У тебя даже гроб на чердаке заготовлен…
— Да, мне жалко отдавать свой труд таким лодырям, как ты. Рассердился Влас. Возьмете какой инструмент и, как обычно, или сломаете, или затупите. А то и совсем не вернете. Знаю я вашего брата. Вот тебе, Семен, нечего жалеть, дом ты не строил, в отцовском живешь. И всю жизнь чего-нибудь боишься. У меня, если что случится, наводнение, или дом, не дай бог сгорит, так я новый построю, лишь бы здоровье было. А вот ты по людям пойдешь с протянутой рукой, потому что лодырь!
— Пустой человек, — сказал дед внуку после ухода Семена. Но что делать, не дано человеку никакого таланта. А если еще и лодырь, совсем плохо.
— А что, он тоже один живет? — спросил Вася.
— Да нет. И жена, и дети есть. Да что толку, такие же неумехи, как он. А ведь каждый человек после себя какой-то след должен оставить.
— Какой ж след после Семена останется — спросил внук.
— Да уж какой-то останется, — усмехнулся дед,— дети есть, — уже след. И после смерти человека дела его живут самостоятельной жизнью. В воспоминаниях родных и близких, в каких-то вещах, словах, в названиях природных памятников: Иванова гора, Катина поляна, Егоров ручей и т.д.
— Дед, — сказал вдруг Вася — со мной еще никто так не разговаривал.
— Вот и плохо, — ответил Влас, — давай-ка укладывайся спать, завтра мы с тобой пойдем за земляникой на Попову гору.
В ту ночь Васе приснился сон, — по широкой, ровной дороге нескончаемой вереницей идет множество людей, и следы от их ног мерцают мягким, негаснущим светом.

 Где ты, одуванчик, мой?

Из речного порта Усть-Кут, что на реке Лене, пароход шел, тяжело шлёпая деревянными колесами. На палубе, только что взошедших на борт судна пассажиров, царило иронично-веселое настроение. Веселое, очевидно потому, что навигация в эту осень заканчивалась, и люди, которые успели на этот завершающий рейс, были рады своей удаче. А иронические высказывания раздавались, в основном, по поводу ветхости парохода.
— И откуда такую музейную редкость вытащили, — смеялись одни.
Другие добавляли — Как бы он не развалился по дороге…
Но вскоре начался дождь, и постепенно почти вся палуба опустела. Многие отправились в ресторан. Восемнадцатилетний Вадим со старшим братом Ильей тоже стояли на палубе, но в ресторан они не пошли – денег было мало. Неподалеку от них, под зонтом, стояла девушка шестнадцати-семнадцати лет. Вадима привлекли внимание ее волосы, пышные, густые. Казалось белокурое облако, сойдя с небес, решило отдохнуть на изящной голове девушки. Отчего Вадим невольно улыбнулся и подумал: « Какая беленькая, как одуванчик». Кроме того, гибкая стройная фигура дышала обаянием молодости, здоровья, той необъяснимой женской привлекательности, которую невозможно не заметить. Возможно, Вадим и дальше продолжал бы любоваться девушкой, если бы не почувствовал прикосновенье к ногам чего-то мягкого. Он посмотрел вниз и увидел собаку – дворнягу, которая спокойно улеглась у его ног, словно давно знала его. Девушка, увидев собаку, сказала:
— Пес у команды парохода общий, Бомж его зовут. Подходит ко всем, кто ему понравится.
— А вы, значит, уже не первый раз на этом пароходе катаетесь?
— Не первый.
— Живете где-то здесь?
— Да. В Олёкминске. Это ближе к Якутску.
— О-о, — не зная, что сказать, протянул Вадим. Так как ни разу не был, ни в Олёкминске, ни в Якутске.
Так состоялось знакомство молодых людей, которое развивалось и крепко в последующие дни однообразного, утомительного плавания. И, однажды, случилось то, что должно было случиться, руки их встретились и не захотели надолго расставаться.
Днем, когда пароход останавливался, и, многие пассажиры, усевшись на палубе и, свесив ноги с бортов, начинали ловить на удочку мелких рыбок — гольянов. Вадим и Лена (так звали девушку) следили за рыбаками. А Вадим, посмеиваясь, говорил:
— Мы с тобой, Лена, плывем по реке Лене, с собакой Бомжом и гольянами за бортом. Самое удивительное было в том, что в чистейшей воде, где видны были даже мелкие камешки, никакой рыбы не было видно. Однако, некоторые рыбаки успевали за короткую остановку парохода наловить на уху. Но чаще всего играли в карты и, как правило, Лена и Вадим, сидя рядом по игре, были противниками, что нередко служило им пищей для поддразнивания друг друга, после проигрыша одного из них. Наступал вечер, и началась веселая возня пассажиров, устраивавшихся на ночлег. Народу было много, люди возвращались из отпусков, и последний пароход был забит до отказа, поэтому ночевать приходилось на нижней палубе вповалку. Вход шли чемоданы, сумки, рюкзаки и т.д. Ложились в два ряд «валетом». Женщины с одной стороны — мужчины с другой. Головы оказывались на одном изголовье, отчего шутки и остроты наподобие, «Ты смотри не укуси меня», каждый раз не смолкали довольно долго. У Вадима с Леной головы всегда были рядом и нередко их волосы путались между собой. Так, что при резком движении иногда слышалось короткое междометие «Ой!». И влюбленные начинали шептаться, отчего соседние головы недовольно ворчали. Но чаще всего, если не было дождя, они в сопровождении пса Бомжа выходили на верхнюю палубу, где никто им не мешал, и неумело целовались под тревожные гудки парода, который из-за густого тумана нередко стоял на месте весь день. Но этот холодный туман и крик парохода со стоящим усталым, одетым в огромную доху капитаном, и теплые губы Лены, и первые поцелуи наполняли все существо Вадима полнотой жизни, романтикой и трепетом первой любви. Вадим, зарываясь в пышные волосы Лены, трагическим голосом негромко читал ей стихи из поэмы Лермонтова «Демон»:
«К тебе я буду прилетать;
Гостить я буду до денницы
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать…»
Отчего Лена тихонько, счастливо смеялась, и шутливо отталкивая голову Вадима, говорила, — Соблазнитель. Но, несмотря на счастливые часы общения, чувство неизбежной разлуки нередко охватывало их.
— Ты будешь мне писать? — печально спрашивала Лена.
— Да. Каждый день — отвечал Вадим, — я через год приеду в отпуск, будешь ждать?
— Буду! —горячо обещала Лена.
— А родители, что скажут?
— Я их подготовлю, и мне исполнится восемнадцать лет.
— А может мне прямо сейчас с тобой остаться? — неуверенно спрашивал Вадим.
— А тебя брат отпустит? — с сомнением спрашивала Лена.
— Я уже взрослый, — неуверенно звучал ответ.
— А куда вы едите?
— Новый город строить, — пояснил Вадим.
— Далеко?
— Брат говорит триста километров в тайгу от Ленска.
— Мирный строить, — догадалась Лена.
— Кажется, так, — подтвердил Вадим.
— По нашим якутским меркам это недалеко.
— Ничего себе, — удивился Вадим.
— Да. К этому трудно привыкнуть, особенно городскому человеку, — заметила Лена.
Но пришел день, когда пароход причалил к маленькой пристани поселка Мухтуя, где Вадиму с братом нужно было сходить. Но Вадим хотел ехать с Леной дальше в ее город Олёкминск. Тогда брат Илья, применив силу, с трудом вытолкнул строптивца на злосчастную пристань.
Поникшая, с дрожащими губами, одиноко стояла Лена на палубе, навсегда удаляющегося парохода. Да пес Бомж обиженно лаял, на оставшегося на берегу, Вадима.
….Проходят годы. И Вадим вспоминает иногда, как на реке Лене музейный пароходик, шлёпая деревянными колесами сквозь холодный туман, словно жалуясь на свою судьбу, тоскливо кричит, отправляясь в последний рейс и увозя с собой девушку Лену, которая могла бы стать спутницей всей жизни Вадима. И тогда теплая волна поднимается в нем, напоминая об одной из прекрасных страниц его жизни и вызывая на губах добрую улыбку с неизменно возникающими вопросами: «Где ты, одуванчик мой? Все ли еще густы и пышны твои волосы, или поредели и поседели как мои?».

 Испытание жизнью

повесть

…А ты все та же, моя страна,
В тоске заплаканной и древней, —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
А. Блок

1

Вечером отец пришел с работы пьяный и дети, шестилетняя Вера и пятилетний Ванюша, услышали из своей крохотной детской комнаты, как родители начали в очередной раз ссориться. И вдруг, послышался звон разбитой и падающей посуды, сопровождаемый криком матери. Дети выбежали из своей комнаты и увидели, как отец, схватив за волосы мать, бьёт её головой об пол. Они закричали, заплакали и попытались оттолкнуть отца, а он отшвырнул их как котят. Но всё же бросил избивать жену. Затем стал хватать одежду, обувь жены и детей из шкафа и швырять всё это на пол, обращаясь к жене с нецензурной бранью: «Забирай свои тряпки, сука, и убирайся из моего дома вместе со своей доченькой, сын останется у меня. На развод я уже подал».
Прошел день, второй, а на третий день отец привёл Ванюше мачеху и сказал:
— Будешь звать её мамой. Иначе ремня получишь, понял?! Сын долго молчал, но под свирепым взглядом отца съёжился и с трудом выдавил:
— Понял.
Ольга (так звали новую жену отца) подобострастно кивала мужу головой, соглашаясь во всём, чтобы он ни говорил. Ни отца, ни матери у неё не было — погибли при пожаре. А её, тогда ещё совсем малышку, рискуя жизнью, вытащила из огня единственная родная душа, тётя Валя. Но девочка с тех пор росла с обожженным, изуродованным лицом, отчего и на улице, и в школе жестокие сверстники называли её не иначе как «уродина» Учителя жалели и заступались за неё, но ничего не помогало. Участь гадкого утёнка стала для Ольги неотвратимой, отчего она не раз думала о самоубийстве и даже пыталась совершить суицид. Но по какой-то невероятной случайности её спасали. Словно какая-то неведомая сила, во что бы то ни стало, старалась сохранить ей жизнь. Шли годы, ей уже исполнилось тридцать пять лет. По деревенским меркам — почти старуха. Её сверстницы давно повыходили замуж, нарожали детей, а Ольга всё ещё была старой девой. Кроме того, она чувствовала, что надоела своим незамужеством тётке, которая давно мечтала выдать замуж племянницу какому-нибудь вдовцу, но даже самые завалящие алкоголики не хотели сожительствовать с такой уродиной как Ольга. И вдруг нашелся вполне самостоятельный мужчина, который не побрезговал взять её в жены. Злые языки в деревне говорили, — Не к добору это, не к добру. А где настоящая жена Максима? — спрашивали они друг друга. — Да к матери уехала, — сказал кто-то, — и развод уже состоялся!
Ольга была на вершине счастья. У неё, наконец-то, будет свой дом. И что её особенно волновало, о чём она не раз робко и даже как-то испуганно, но сладко мечтала — у неё будут дети. Единственное, что её беспокоило — сын мужа, Ванюша, который с первых минут их знакомства невзлюбил её. И она не знала, что делать. Мальчик, несмотря на приказ отца, упорно не называл её мамой. И тогда муж запретил ей кормить сына. А тот, весь день голодный, смотрел телевизор, но сдаваться не думал.
Второй день голодовки для Ванюши превратился в нескончаемую пытку. Ночью он с трудом заснул и ему снились кошмары. Разнообразная еда предлагала себя съесть человеческим языком. На рассвете он очнулся, плакал и звал маму, потом подкравшись к кошачьей чашке, жадно выпил остатки молока. Больше мальчик ничего не нашел. Отец всё закрывал на замок в шкаф, оставляя иногда только непочатую буханку хлеба (словно дразнил Ванюшу). А когда приходил с работы на обед, внимательно осматривал, не отрезала ли жена кусок Ванюше. Что было бы неисполнением приказа: «Ничего из еды сыну не давать, пока не будет называть мачеху мамой».
В то утро отец жестоко избил пятилетнего Ванюшу ремнём. Повторяя при экзекуции: «Я всё равно заставлю тебя называть мою жену мамой. А ты, — вдруг набросился он на Ольгу, — не вздумай его прикармливать, иначе вылетишь за моей бывшей женой».
На исходе третьего дня, когда зимнее робкое солнце, заглянуло в окно Ванюшиного закутка, он решил выбраться из дома, чтобы навестить своего одногодка из соседнего дома. И хотя дверь постоянно была заперта, Ванюша рассчитывал как-нибудь обмануть своего сторожа. А для этого ему нужны были валенки, которые постоянно находились на печи. Но когда он туда пробрался, их не оказалось на месте; спрятал отец.
Наступали сумерки. Мачеха решила испечь пироги. И вскоре запах свежеиспечённого хлеба проник в комнатку Ванюшки. Отчего у него ещё сильнее, чем раньше, закружилась голова и чувство невыносимого, всепоглощающего голода завладело всем существом мальчика. Шатаясь от слабости, он встал в проёме двери своего закутка, навалился плечом на косяк, и словно нищий, протянув руку и с трудом ворочая непослушным языком, чуть слышно сказал: «Мама, дай хлеба». Ольга торопливо отрезала большой кусок пирога и протянула ему. Но когда стала наливать из глиняной крынки молоко в кружку, то перехватила такой взгляд мальчика, что от волнения руки у неё затряслись, и она пролила молоко на пол. И тогда Ольга швырнула крынку в угол, которая разлетелась там, на мелкие кусочки. Затем упала головой на стол и горько, и безутешно зарыдала. Она поняла, что из-за этого мальчика у неё может не быть такого долгожданного, такого выстраданного, полного женского счастья. И в ней поднялась волна ненависти к тирану мужу, для которого она стала рабой, вещью, с которой он мог сделать, что угодно. И ей придётся жить с ним дальше, потому что идти ей некуда. Тётка с радостью сплавившая её замуж, может не принять, как не сумевшую поладить с мужем. И от всего этого, от безысходности, безнадёжности, её рыдания перешли в долгий протяжный вой смертельно раненого, измученного и усталого человека.
А Ванюша в своём закутке, почти не прожевывая и давясь, глотал большие куски пирога, а слёзы, непрерывно бегущие по его щекам, тоже попадали на пирог, заменяя мальчику молоко. Но вместе с постепенным ощущением сытости бешеными скачками в нём зарождалась всепоглощающая, какая-то недетская ненависть к отцу и к этой чужой, воющей за столом, тётке.
И словно в унисон происходящему, в рано наступившей темноте, бешеная вьюга начала швырять в холодное окно Ванюшиной комнаты, равнодушные к судьбам людей, большие охапки холодного снега.

2

Каждая приходящая весна (у многих людей) даже больше, чем в Новый год приносит надежду на обновление, улучшение жизни.
Так и в Ванюшиной судьбе наступили перемены. Ещё в начале апреля отец начал в разговорах с новой женой обговаривать время отъезда, на какой-то лесозаготовительный участок. И вначале июня месяца, семья двинулась в путь. Шли почти налегке, если не считать коровы. Почему её взяли в такую дальнюю дорогу, для Ванюши было непонятно. Молока она, при длительных переходах давала мало, использовалась в основном, как вьючное животное. Лето стояло жаркое, и, Ванюша, разморенный, ослабевший от ходьбы, размазывая грязные слёзы по лицу, садился на обочину дороги и жаловался на усталость. Иногда, отец, сажал сына на корову, но на остром хребте животного было трудно сидеть и, через некоторое время Ванюшу приходилось снимать. Даже наброшенная на спину коровы фуфайка не помогала. Мальчик постепенно сползал с неё и несколько раз падал на дорогу, под ругань отца.
— Какой ты увалень, держись за ошейник, ворона.
Эта дорога запомнилась Ванюше на всю жизнь. И, когда, семья, наконец, прибыла на место, то мальчик даже не обрадовался. Усталость, и какая-то отрешенность ко всему происходящему, ещё долго не отпускали его.
Бараки лесоучастка вольготно раскинулись среди окружающего лиственного леса. Огромные липы и осины, словно соревнуясь, в толщине и росте высоко возносили свои вершины к небу. И когда Ванюша, смотрел на них, у него с головы падала кепка. Но ещё больше удивили мальчика огромные лошади тяжеловозы, с огромными ногами-тумбами. Лошади таскали тяжелые возы на обитых железом телегах. Кору липы сгружали и замачивали в небольших озерках. Затем с коры сдирали длинными полосами мочало. Осиновые брёвна шкурили, распиливали в определённый размер, чтобы потом изготовить из них спички.
Отец работал в кузнице, ковал лошадей и обивал телеги железом. Мачеха устроилась работать уборщицей в клуб. И только у Ванюши, (первое время) была полная свобода. Но длилось это недолго. Отец стал заставлять сына собирать землянику по три стакана в день. Но лето не стояло на месте. Земляники становилось всё меньше, поэтому вместо трёх стаканов стал собирать сначала два, потом один. Отец кричал:
— Лодырь! Трудно, что ли собирать ягоды, не землю копать. Не будешь стараться, есть не будешь!
И Ванюшу стали редко кормить. Даже спать его заставили на старом, грязном столе, стоящем в коридоре барака.
Отец продал корову и купил козу. Целыми днями мальчик следил за козой, привязанной к вбитому в землю колу. И, когда коза объедала траву вокруг кола, её нужно было переводить в другое место. В стадо козу не отпускали, боялись многочисленных в то время волков. Но однажды, разморённый на солнце мальчик заснул, и коза ушла. Нашли от неё через несколько дней только обглоданную голову. Тогда отец жестоко избил сына и совсем перестал кормить. Отчего однажды Ванюша стал, есть сохнувшую на противне, на крыше барака чужую малину, где и был пойман на месте преступления. Разразился грандиозный скандал. Вечером, когда трудовое население барака отужинало, состоялся самодеятельный суд. Где отца и мачеху Ванюши призвали к ответу.
— До чего довели ребёнка! — Возмущалась полная черноглазая женщина, у которой мальчик ел ягоды малины. Голодный ходит. И спит, как собака в коридоре. Что вы за люди такие?
— Надо в милицию обратиться, — предлагали одни.
Лишить родительских прав, — предлагали другие.
С тех пор Ванюша больше не спал в коридоре. Он всё чаще ловил на себе неприязненные взгляды отца. И вот однажды, мачеха спросила:
— К матери хочешь поехать?
— Хочу, — не задумываясь, ответил мальчик.
На другой день мачеха повела Ванюшу на железнодорожную станцию. Стояла тёплая, ранняя осень. Разноцветные листья с огромных осин тихо падали под лёгким ветерком.
На железнодорожной станции полусонные пассажиры сидели на деревянных скамейках, ожидая поезда. Запах машинного масла густо висел над стальными, тёплыми рельсами. Желтые цветки одуванчиков густой полосой уходили вдаль. Но вот раздался паровозный гудок, и рельсы задрожали, вначале Ванюша увидел чёрный дым, затем из-за поворота дороги появился паровоз, за которым весело бежали зеленые вагоны. И вот это огнедышащее чудовище остановилось около мальчика, обдало струёй пара, запахом угля, и ещё чем-то незнакомым и таинственным.
В вагоне, куда мальчик сел вместе с мачехой, добродушные тётки кормили Ванюшу огурцами и варёной картошкой, с мизерными кусочками хлеба. При этом неприязненно посматривали на Ольгу, у которой, как оказалось, ничего с собой из провизии не было.
К вечеру приехали в областной город, ночевали. А на следующий день на автобусе, приехали в родное село. Мачеха недалеко от дома Ванюши спросила мальчика:
— Здесь дорогу найдёшь?
— Найду! — Радостно закричал Ванюша и бегом бросился к родному дому, к родной матери.
А мать, увидев сына, с радостью и горечью пополам сказала:
— И тебя выгнал, а я ещё одного скоро рожу.
Искренне радовалась приезду брата сестра Вера. Было видно, радовались бабушка и дед, но в глазах у них была и печаль. Только дядя, брат матери, Миша, в виду своей молодости и бесшабашности характера сказал:
— Ну вот, ещё один мужик прибыл. Будет с кем на рыбалку ходить.
— Да уж из тебя ходок! — Горько усмехнулся дед, Егор Матвеевич, отец Миши, имея в виду деревянный костыль на одной ноге сына.
— Хватит вам спорить, — удручённо сказала Дарья Дмитриевна, мать Ванюши. — Лучше подумайте, что есть будем.
После долгого молчания дед поднялся и куда-то ушел.

3

Осень стояла сухая и звонкая, при прохладных утренниках и обилием паутины на кустах и деревьях. Опадающая листва, постепенно покрывая землю разноцветными красками, становясь всё гуще, сочнее, наряднее. И когда днём листья подсыхали от утренней влаги, то тихо шуршали под ногами, создавая ту неповторимую музыку осени, которая сладко и томительно волнует душу грибника.
В один из таких дней бабушка Евдокия Тихоновна повела внука в лес за грибами. По созревающему полю ржи, по которому они идут, ветер гонит мягкую желтую волну. А когда ветер стихает, колосья, склоняясь над тропой, образуют своеобразную арку. Ванюше, чтобы пройти дальше приходиться раздвигать колосья в разные стороны. От этого соприкосновения руки у Ванюши пахнут хлебом, землёй, росой, ещё сохранившейся с ночи. И всё это: и одинокая сосна на краю поля, и облака, и бабушкина добрая рука, и птицы в небе — создавали то, особенно приподнятое, восторженное отношение к окружающему миру, которое бывает только в детстве.
— Бабушка! — звонко кричит Ванюша, — скоро ли будут грибы?!
— Скоро, скоро, — оборачиваясь к отставшему внуку, отвечает Евдокия Тихоновна. Мы далеко не пойдём: вот он лес, перед нами. Ванюша смотрит на приближающийся лес, и желание быстрее войти в него и увидеть грибы переполняет всё его существо.
Лес встретил грибников похрустыванием сухих веток под ногами, редким звоном комаров, каруселью разноцветных бабочек над чёрной грязью старой лесной дороги. Первый гриб нашла бабушка и пок5азала внуку.
— Какой красивый, — сказал Ванюша и стал бегать между деревьев. Но грибы ему почему-то не попадались. Тогда бабушка сказала: «Так грибы не ищут, надо ходить медленно и заглядывать то под кусты, то около валёжин останавливаться, а то и бугорок с листьями поворошить. Грибы — они хитрые, от человека прячутся, тем интереснее их искать». Пока Евдокия Тихоновна объясняла эти азы, корзина у неё заполнилась грибами, чуть ли не наполовину. А Ванюша вдруг увидел большой красный гриб, он стоял на виду и никуда не прятался.
Ванюша бросился к нему и закричал счастливо и громко:
— Я нашел! Я нашел! — И вдруг замолчал: около большого гриба росло несколько других поменьше.
— Ох! — вырвалось у Ванюши, и он опустился на корточки среди грибов. Бабушка подошла к нему и сказала:
— Надо их срезать, на вот нож.
Но Ванюша испуганно замахал руками.
— Не надо! Не надо! — пусть растут.
— Ну, хорошо, — согласилась бабушка после некоторого раздумья. И была бы в тот день удачная грибная охота, если бы не мелкий дождь, который вдруг закапал из небольшой тучки. Бабушка заволновалась и повела внука домой.
Прошло несколько дней, и Ванюша предложил бабушке снова пойти в лес.
— Нет, сказала бабушка, — мне надо в церкву на молебен идти. Дед болеет. Мать твоя на работе, поиграйте пока с Верой, к соседскому Илье сходите. И не вздумайте в лес ходить, там Комуха.
Подошедшие Вера и Илья, услышав последние слова Евдокии Тихоновны, улыбаясь, заявили:
— Нет никакой Комухи. — Мы, бабушка в школу ходим, читать и писать уже умеем. И никаким Кикиморам не верим.
— Комуха, — настаивала на своём Евдокия Тихоновна. — Сестра Кикиморы живёт в лесу. И она любит детей. Увидит в лесу ребёнка и ну звать его, ну заманивать. Спрячется за кустом, или деревом и зовёт ребетёнка по имени. Ребёнок и пойдёт на зов. А Комуха отойдёт подальше и снова зовёт, и уводит ребёнка в чащу, в болото. И потом долго ищут его, да найти уже не могут. Но дети не боялись ни Комухи, ни Кикиморы, и когда бабушка ушла, они отправилась в лес.
Сельская улица, поле, и вот он лес. Ванюша долго искал свои красноголовики. Нашел, и довольный, присел около них на прогретом солнце бугорке. И вдруг в полусне в полудрёме он ясно услышал, кто-то зовёт, — Ваня! Ванюша очнулся, огляделся, никого не увидел, но пошел на зовущий голос. Он подумал, что это Игорь и Вера зовут его. Голос раздавался из-за куста рябины. Но когда Ваня обошел его и никого не увидел, испугался и закричал. Он вспомнил слова бабушки о Комухе. На Ванюшин крик прибежали Игорь и Вера.
— Ты что кричишь? — спросили они Ванюшу. — Он, заикаясь, с трудом произнёс:
— Меня Комуха звала, вот слушайте… Игорь, и Вера переглянулись, улыбнулись, но всё же прислушались. Первый перестал улыбаться Игорь. Глядя на него, перестала улыбаться и Вера.
Им показалось, что их тоже кто-то зовёт. Через несколько минут дети с полупустыми вёдрами бежали по сельской улице, где их остановила бабушка, которая не застав детей дома, отправилась на поиски. Перебивая друг друга, они стали рассказывать о том, что их звала Комуха.
— Да какая Комуха, — это птица, какая-нибудь кричала. Вам и показалось.
— Нет. Это была Комуха. — твёрдо стояли на своём дети. И переубедить их было невозможно. Отчего бабушка смеялась до слёз.

4

Вскоре наступившая зима принесла в семью голод. Хлеба не было, поэтому картошки хватило только до Нового года. Дяде Мише (как сапожнику) заказов поступало мало. Дед плёл лыковые лапти, но их тоже покупали редко. Мать Ванюши работала в школе уборщицей, и получала гроши.
В один из таких зимних дней Ванюшка лежал на полатях. Мать внизу мыла пол. И вдруг мягко стукнула входная дверь. Мальчик понял: кто-то вошел. Но голоса вошедшего не было слышно. И, тогда, мальчик, стал лёжа на подушке, заглядывать, перегнувшись через брус полатей на порог, но не удержался и шлёпнулся прямо около ведра, из которого мать мыла пол. Испуганный падением Ванюша всё же успел краем глаза увидеть стоящую у порога нищенку, которая молча крестилась. Нужно было подать милостыню, но подать было нечего, и мать, опустившись на скамейку, горько и безутешно зарыдала, под плач новорождённого ещё безымянного ребёнка. Дядя Миша, сидящий на своём сапожном стульчике и накладывающий заплатку на чей-то валенок, вскочил, сорвал с себя фартук, и бросился мимо испуганной нищенки на улицу.
На другой день, мать, стоя на коленях, умоляла восьмилетнюю дочь пойти по селу побираться.
— Пойми, — убеждала она не соглашающуюся дочь — У меня пропало молоко и чем кормить ребёнка, твоего братика, я не знаю.
И, наконец, сестра Ванюши, Вера, вытирая слёзы, и перекинув холщевую сумку через плечо, пошла побираться. Но примерно через неделю, её мучения неожиданно закончились. Потому что однажды ночью, ближе к рассвету, дядя Миша принёс полный мешок ржаного зерна. Оказывается, он с друзьями сделал подкоп под колхозное зернохранилище. Весной их поймали, судили. И кто знает, выжила бы семья в том году, если бы не это зерно. И, возможно, понимая тяжёлое положение семьи, не каждый житель села осуждал поступок Михаила. Мало того, его искренне жалела женская часть села. И, в первую очередь, вдовушки. Миша, не смотря на деревянную ногу, был тот ещё ходок по женской части. О его частых, нередко скандальных любовных историях сплетничало всё село, и даже соседние деревни.
Ванюша смущённо вспоминал, как стал соучастником проделок дяди Миши. В тот день с весёлыми чёртиками в глазах, дядя «травил» очередную байку, очередной вдове, по какой-то причине пришедшей в дом. Она с удовольствием слушает его, и тает, как сосулька на весеннем солнышке. Живёт она на другом конце села. Мороз на улице градусов сорок. Уже поздно. И ей давно пора уходить. Но дома ей не с кем поговорить, и одиночество, словно тяжёлая ноша, опять ляжет на её плечи невыносимым грузом. А бес-искуситель, сидящий напротив неё, понимает это, и решает задержать вдовушку. Он встаёт, отводит Ванюшу в сторону и шепчет ему на ухо:
— Ваня, видишь, у порога стоят тётины валенки?
— Вижу.
— Написай в них, — улыбаясь, просит дядя. Ванюша смущённо переступает с ноги на ногу.
— Не бойся, — подбадривает его дядя. Так надо.
Наконец, вдовушка, засобиралась домой. Сунула ногу в валенок, и смущённо сказала:
— А у меня валенки почему-то мокрые.
Мать Ванюши сразу же догадалась, чья это работа:
— Миша, — ты уже взрослый мужик, а ведёшь себя, как подросток.
— Я ничего не делал, — посмеиваясь, оправдывался Миша, — вот спроси у Насти, я никуда не уходил.
— Значит, — догадалась Дарья Дмитриевна. — Ванюшку научил. А валенки я сейчас на русскую печь сушиться поставлю.
На другой день всё село потешалось над очередной выходкой хромого чёрта. Однажды ночью Ванюша проснулся от стука в дверь. Затем послышался удивлённый возглас матери и охрипший мужской голос, очень похожий на голос дяди Миши, какие-то шорохи у лежанки, где спала бабушка, и всё стихло.
На другой день явились милиционеры с обыском. Оказывается, Миша и ещё четверо заключённых устроили побег. Всех поймали, кроме одного, хромого. После безрезультатного обыска, один из милиционеров, подойдя к Ванюше, вытащил из кармана конфету в красивой обёртке и сказал:
— Скажешь, где дядя скрывается? — конфета твоя. Мальчик за свою короткую жизнь пробовал сладкое крайне редко, точнее два раза, и то в виде мёда. И, вдруг, конфета, в красивой бумажке она, должна быть слаще мёда, и он, словно загипнотизированный смотрел на неё горящими глазами
— Ну, что, скажешь, где дядя Миша? — вновь спросил милиционер, и поднёс конфету к самому лицу мальчика.
Тот молчал. А мать возмутилась:
— Ты что ребёнка допрашиваешь?! С конфетами явились, сделали обыск и убирайтесь.
Милиционеры ушли. Но потом, почти каждую ночь, вновь делали безрезультатный обыск, пока беглец не сдался сам.
Оказывается, он не собирался совершать побег. Так как срок его освобождения приближался к концу. Но сокамерники, по какой-то причине заставили его бежать с ними. А он, чтобы его не поймали, привязал к костылю лапоть, и благополучно добрался до дома. Прятался под лежанкой, где спала его мать.

5

Однажды мать сказала Ванюше:
— Завтра пойдём к тётке Катерине в гости.
— Далеко?
— В соседнюю деревню.
— Согласен, — коротко ответил Ванюша.
И вот они идут по узкой полевой дороге. Желтые перезревшие колосья ржи тяжело склоняются к земле.
— Убирать надо рожь, пропадёт скоро, — говорит со вздохом мать Ванюши.
— А кто убирать должен, — спрашивает мальчик.
— Колхозники, кто же ещё, да видать не успевают.
Катерину, сестру матери Ванюши они нашли на ферме и после взаимных приветствий и объятий отправились к Катерине домой.
Незаметно подкрался вечер. Пройденная долгая дорога заставила Ванюшу сонно клевать носом. И тогда женщины уложили Ванюшу спать.
Проснулся Ванюша от солнечного луча, упавшего на его лицо через окно. Было раннее утро. Но солнце, несмотря на осенние дни, было по-летнему жарким. Оно было везде: на глиняных кринках, и стеклянных банках, развешанных для просушки на кольях огорода, на росистой траве, на глянцевых крыльях чёрного жука, сидящего на старом бревне.
И вдруг хлопнула входная дверь избы, послышались лёгкие шаги и Ванюша попал в объятия молодой семнадцатилетней девушки. Это была Женька, двоюродная сестра. — Я вчера поздно из клуба пришла, ты уже спал, — и она вновь принялась целовать и тискать Ванюшу. А тот не привыкший к такому бурному проявлению чувств, краснел, потел и пытался вырваться из ласковых рук сестры. Подошедшей подружке сестра объяснила:
— Это мой брат в гости приехал.
Подружка, стоящая рядом, улыбнулась и направилась к колодцу.
— Манька! — Закричала звонко Женька, — подожди меня, я тоже за водой пойду.
Потом Ванюша долго смотрел, как сестра шла, что-то напевая с коромыслом и вёдрами на плече, и выделывая стройными ногами замысловатые кренделя.
Домой возвращались втроём. А дома тётка Катерина, бабушка и мать решили везти Ванюшу в соседнее село и окрестить его там. Но мать Ванюши не работала в колхозе, и лошадь ей с трудом удалось выклянчить.
Выехали рано утром. Причём Ванюша лежал в телеге связанный, словно малолетний преступник. Когда его утром разбудили и рассказали о цели поездки, он оказал активное сопротивление.
— Зачем? — отбивался он от женщин, — зачем меня крестить во второй раз. И не маленький я уже.
— Затем, — доказывали ему сёстры, — что ты крещён не в староверской церкви.
«Преступника» развязали, когда отъехали километров десять.
Церковная таинственная тишина, убранство, произвели на мальчика большое впечатление. В начале крещения священник сказал:
— В купель окунать не буду, большой уже. Перекрестись чадо.
Ванюша неумело перекрестился. А священник с укоризной обратился к сёстрам:
— В церковь ребёнка привели, а креститься не научили.
— На обратном пути, когда остановились отдохнуть и отобедать, Ванюша долго стоял, привалившись к телеграфному столбу: слушал, как гудят провода.
— Он у тебя какой-то странный, — сказала Катерина сестре.
— Да, — подтвердила Ванюшина мать, — блаженный, про таких говорят. Я боюсь за него. Люди обижать его наверно будут. Когда он родился, мужик-то мой сказал:
— Смотри, глаза, какие у него, серьёзные, внимательные, словно породы не нашей.
— А как он от фотографа бегал, ты бы видела. Мы еле его со старшей дочерью поймали. Всё село смеялось. Так и вышел на карточке сердитый, отвернулся, смотрит куда-то в сторону.
После обеда, проехав километра два, услышали все сидящие в телеге выстрелы, крики, топот лошадей, и стремительно мчавшуюся тройку, запряженную в легкий тарантас, в котором было человек шесть, почти непрерывно стреляющих в конных милиционеров. Затем все скрылись в клубах пыли за ближним перелеском.
— Что это? — Испуганно спросил Ванюша.
— Дезертиры и просто бандиты, — объяснили ему сёстры. Говорят, они узнают, кому из Германии посылки приходят с аккордеонами, часами, одеждой. К тем людям бандиты ночью приходят и забирают вещи. Бывает и убивают. Вот, недавно, милиция за одним бандитом гонялась. Выследили его у любовницы, один милиционер в дом зашел, а второй в тёмных сенях замешкался. Так этот дезертир чуть сразу милиционера не застрелил. Стали они бегать вокруг русской печи и палить друг в друга. А второй милиционер, который в сенях замешкался, дверь, наконец, в избу открыл, а бандит прямо перед ним оказался. Милиционер, не раздумывая, выстрелил и попал тому прямо в сердце, страсти сестра, подумать только.
А дома сестёр и Ванюшу ждала невесёлая новость. Им передали, что приходили из соседней деревни люди и сказали, что Егор Матвеевич с утра сидит на брёвнах, что-то бормочет, похоже умом тронулся. Ванюшу высадили с телеги и сёстры отправились искать отца. Оказалось, он всё ещё сидел на брёвнах с бессмысленным блуждающим взглядом. И даже не узнал дочерей.
Летний день догорал. Солнце неторопливо заходило за край дальнего перелеска. И как-то особенно тревожно трещали кузнечики. На тряской телеге лежал человек с повреждённым умом. Ранее зажиточный крестьянин, уважаемый на селе человек, отец большого семейства, работающий не покладая рук на небольшом клочке глинистой тощей земли. Но и этот клочок у него отняли. И по сей день пустует и зарастает бурьяном никому ненужная земля. Уже подъезжая к дому, Егор Матвеевич внятно сказал: «Мне бы кружку молока выпить, — «Потерпи, тятя, — посочувствовали дочери. — Дом уж близко». А он, словно не слыша дочерей, продолжал говорить: «Сволочи, разорили, по миру пустили, нищим сделали». Потом лицо его покраснело, и он стал прощаться. И вдруг замолк, закрыл глаза и умер. Сёстры скорбно ушли в себя. Бесконечные удары судьбы сформировали в каждой из них железный, несгибаемый характер. Такого характера зачастую не бывает у людей, чья жизнь катиться легко и непринуждённо. Но случись в их жизни большое горе, и эти люди могут сломаться, не выдержат испытание жизнью.

6

Ранней весной пришла из соседней деревни печальная весть: умерла Катерина (тётя Ванюши). А после похорон, месяца через два, её дочь, Женька, переехала на постоянное место жительства в родное Ванюшино село Лукошино. В купленном добротном доме жилось ей неуютно, и она часто навещала Ванюшину семью. Работать она пошла на молочно-товарную ферму. И чуть ли не с первых дней её приезда на село поползли слухи о том, что к ней стал приставать инспектор, Антип косолапый. О его блудливости говорили давно, но не очень громко: боялись, как бы чего не вышло. Но сейчас, (как утверждали очевидцы), он перешел все границы. К тому же девушке недавно исполнилось всего лишь восемнадцать лет и у неё есть жених, который служит в армии. А Женька, заводная и весёлая певунья свела с ума всё мужское население села. Пела она везде и всегда: на работе, дома, идя по дороге в магазин, сажая картошку. Не зря, очевидно, из любви к печальным песням прозвали её на селе Женька-Иволга. Она живо интересовалась музыкой, перечитала в библиотеке всё о жизни великих композиторов. И, нередко, вступала в спор по поводу других прочитанных книг с библиотекарем Анной Сергеевной. Посещала Женька библиотеку редко, а когда приходила, старалась взять книг как можно больше. Отчего Анна Сергеевна недовольно ворчала:
— Ты в библиотеку ходишь, как в магазин за продуктами. На что Женька, с улыбкой отвечала:
— Так давно известно, книга — это хлеб знаний.
— Источник знаний, — замечала Анна Сергеевна, и тяжело вздыхала. Словно разговор с Женькой был неблагодарной работой.
К тому же этот диалог, как правило, был только началом к настоящему спору. Анне Сергеевне почему-то казалось, что Женька легкомысленная, взбалмошная девчонка. Что в свои восемнадцать лет, пора бы ей быть посерьёзней.
— Вчера толстый журнал пришел, возьмёшь?
— Когда ты Сергеевна видела, чтобы я современную прозу читала?
— Но Жюль Верна и Конан Дойля берёшь.
— Беру, — согласилась Женька.— Когда куда-то еду, то читаю в дороге, чтобы время быстрее прошло.
— Чем же это тебе современная проза не нравится?
— То бесконечное зубоскальство, то автор начинает бесконечно поучать, — Не заметила, — с иронией ответила Анна Сергеевна.
— Зато я заметила. Руки бы этим авторам оборвать.
— Ну, это уже вульгарно, — поморщилась Анна Сергеевн, — Женька, ты как птица, то летаешь высоко, то опускаешься совсем низко.
— Вот я и читаю невульгарных авторов, — отпарировала Женька.
— И кого же больше?
— Гоголя, Паустовского, Пушкина, Лермонтова.
— Ну, а Толстой, Достоевский, тебя не интересуют?
— Нет.
— Что так?
— У Достоевского все сюжеты надуманы, ходячие поучения, природы никакой. Толстого читать невозможно. Он слишком серьёзен, застёгнут на все пуговицы. Долгие, нудные описания нагоняют тоску. Автор начинает бесконечно поучать…
Анна Сергеевна хваталась за голову и с возмущением говорила:
— Впервые слышу, чтобы Достоевский с Толстым анахронизмом стали.
— Вам, как и многим пожилым библиотекарям и учителям, часто прививаются, навязанные сверху стереотипы: как нужно понимать, толковать, то или иное произведение, книгу. И, бывает, первое время вам не нравиться навязанная трактовка. Но проходит время, и установка становится в вашем сознании доказанной неоспоримой аксиомой.
— Значит ты носительница прогресса, а я тормоз жизни, — обижалась Анна Сергеевна. После чего они недовольные друг другом расставались.

У Соседей Мироновых свадьба продолжалась третий день. От бесконечных песен и плясок в эти дни Женька устала больше, чем от работы на ферме. Поэтому в этот вечер она, потихоньку выбралась из душного дома на улицу и пошла домой. Сзади она иногда слышала тяжёлые мужские шаги, и сердито хмурила брови. — Кобели, — ругалась она про себя, — как мухи на мёд льнут. Думают, что если я без мужа живу, так и добыча лёгкая. Ну, если попадётся мне под руку кто-то из них — мало не покажется. Благополучно добравшись до своего дома, Женька остановилась у ворот. Ночь стояла тихая, тёплая. Чуть слышно таинственно шелестели листья на черёмухах и рябинах. И вдруг Женька, явственно услышала какой-то звук внутри дома. Она осторожно вошла в дом и включила свет. На подоконнике сидел косолапый Aгап и мерзко улыбался.
— Тебе что здесь надо? — сердито спросила Женька.
— Ну, зачем ты так грубо, сразу переходишь на ссору. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, — торопливо и заискивающе продолжал Aгап, схватив её за талию.
— Прекрати! — возмутилась Женька. Мне твоё льстивое стокатто ни к чему.
— Какое ещё сто — пато? — удивлённо перебил её Aгап.
— А вот такое, — ядовито хохотнула Женька, — для тебя стокатто похоже на слово стопка. Но я не люблю, когда ко мне приходят незваные гости, — пропела она, растягивая слова, — и вот это для тебя легатто, вроде закуски, —жёстко добавила она и сильно ударила Агапа в грудь.
От удара он резко качнулся назад, и с треском и звоном разбитого стекла вывалился наружу.
И тотчас, из-за деревьев, с противоположной стороны улицы, послышался дружный хохот поклонников Иволги. — У, ведьма, — тяжело поднимаясь, рычал Aгап, — чтоб ты издохла со своей красотой, но ты от меня не уйдёшь.
— Иди, иди, — кричала ему вслед Женька, — а то ещё добавлю.
Затем, обращаясь к невидимым поклонникам, погрозила: «Кто в дом полезет — в лоб получит!».
Утром Женька встала с головной болью. От пустого проёма окна веяло холодом. Выйдя из дома, она пошла к соседу, плотнику, Яше. Но увидев обломанные ветки цветущей сирени, остановилась, затем вернулась в дом, взяла табуретку и, стала подвязывать низко опустившиеся ветки сирени. И вдруг у неё мелькнула мысль: « Зачем я это делаю, пусть ломают, кто хочет».
Придя к соседу, Яше она сказала:
— Дядя Яша, отремонтируй мне окно и урони пролёт забора.
— Забор-то причём, — опешил плотник, — сдурела девка.
— Потом снова поставишь, — не унималась Иволга. — Я заплачу. Или мне другого плотника позвать?
— Да ладно, сделаю, — нехотя сдался Яша. — Настырная ты, Женька, вся в сучках и занозах.
А Женька, на другое утро, посмотрела на валяющиеся, на земле, доски забора, на нижние обломанные ветки сирени и довольно улыбнулась.

7

День клонился к вечеру, Ванюша с удочкой в руках сидел за кустом ивы и слушал хороводную песню, разносившуюся над рекой.
Хороводные песни, несут в своих мелодиях неповторимую прелесть старины. Ожидание чего-то радостного и таинственного, вместе с берущей за душу неизбывной российской печалью. И человек, впитавший с детства эти мелодии, тихие вечера, пронизанные запахом цветущей черёмухи, в любом возрасте не останется к ним равнодушный. Нет-нет, да где-то в глубине души зазвенит у него на сердце тонкая струна, отзываясь на все прекрасные мгновения жизни.
А Ванюша, забывший про рыбалку, от неожиданности вздрогнул от женских голосов.
— Слышь, Маша, — сказала невидимая Ванюше женщина на плотике для стирки белья, — Дарья то, говорят, своего среднего сынишку в приёмыши хочет отдать. Жить бабе видно совсем невмоготу стало. И то, посуди. Трое ребят на руках и без мужика, не каждая выдюжит. А Борщиха богата, и одна. Люди толкуют, от сына вора досталось ей богатство. А в осенях-то, в осенях, послушай кума. Что люди болтают.
Но Ванюша уже не слушал, о чём дальше говорили бабы. Всё затмила одна единственная мысль: неужели мать отдаст его чужой тётке в приёмыши. И как это отдаст? Разве такое возможно?
Дома, за столом, ожидая его, сидела мать, отпивая из кружки морковный чай. У Борщихи чай стоял нетронутый. Обе были чем-то возбуждены. Очевидно предыдущим разговором. Полное, с резкими чертами лицо Борщихи, было красным. Здоровье и какое-то самодовольство чувствовалось во всём её мягком теле. Высокая, крупная грудь под новой шелковой блузкой безуспешно пыталась вырваться на свободу. Ванюша слышал не один раз, что у Борщихи есть даже белая мука, и она печёт белые, как снег булки. Сейчас она ласково смотрела на него, и Ванюша почувствовал, что эта тётка для других может и злая, но его она любит. А мать, не глядя на сына, и запинаясь на каждом слове, как ученик, не выучивший урок, начала уговаривать:
— Ваня, ты уже не маленький, сам видишь, как живём, может, пойдёшь к тёте Агафье на жительство. У неё есть хлеб, поросёнок, может и лисапед купит: — правда, Тихоновна? — заискивающе спросила она.
— Да какие разговоры, — самодовольно отозвалась Борщова. — В город поедем жить, всё куплю, что не пожелаешь. От волнения она даже встала, и обняла мальчика за плечи. Гибель мужа на фронте и старшего сына, а ещё и гибель младшего сына, крупного вора, убитого в перестрелке с милиционерами, мучительно угнетала её. Страдая от одиночества, она не любила сплетничать и ругаться с соседями. И с ней никто близко не общался, как-то побаивались.
Ванюшино доброе сердце на какой-то миг отозвалось на этот безмолвный зов одинокой, страдающей души. К тому же белая, как снег булка, вдруг явилась перед его глазами, и он даже почувствовал её аппетитный, до головокружения запах.
— Ну, что, идёшь, Ваня? — услышал он нежный, со скрытой болью, голос матери. И он очнулся, посмотрел на мать, сидящую за столом с опущенной головой, и недопитой кружкой морковного чая, на обнимающую его за плечи тётку, и с непонятной для обеих женщин злобой крикнул: — нет! Оттолкнул потянувшуюся было к нему Агафью, и, словно испугавшись, что его могут удержать силой, выскочил из избы, и часто оглядываясь, торопливо зашагал к соседу Антонычу.
Антонович сидел за столом и пил чай. Ванюше иногда казалось, что дядя Матвей никогда не вылезает из-за стола. Хотя и знал, что он считается на селе примерным и работящим мужиком. И жена его Ульяна была спокойная, приветливая женщина. Ванюша редко заставал её дома. То она у соседей, то в магазине. Вот и сейчас она отсутствовала. Антоныч, как всегда, весело посмотрев, на Ванюшу сказал:
— Дорогой сосед милости прошу к столу.
Ванюша медленно стянул кепку и сел. Антоныч налил ему чай и подвинул на блюдце сотовый мёд, — Ну, как живёшь? — спросил он, но увидев, что мальчик не в себе, замолчал.
И вдруг мальчик положил голову на стол и заплакал. Антоныч понял всё. Слухи о судьбе мальчика, дошли и до него. Но он не очень верил им. Он не успокаивал мальчика, и, когда он немного успокоился, влил в его стакан немного медовухи, и заставил выпить. Через несколько минут Ванюша повеселел. Всё случившееся казалось ему дурным сном, а Матвей Антонович как мог, развлекал его, пока не пришла мать и не увела сына домой. Через два дня Антоныч принёс немного муки. Выменял на мёд, и хотел уйти, но Ванюшина мать вцепилась ему в руку и заявила:
— Не возьму!
— Не бери. Для себя не бери, — невозмутимо сказал сосед, — а вот для них возьми, — и он указал на детей.
Придя домой он, долго молча, сидел за столом. Затем сказал жене:
— До чего довели людей. Крепкое хозяйство разорили. Семья с голоду пухнет, а никому дела нет.
— Замолчи! — Испуганно запричитала Ульяна. Не дай бог, кто услышит: донесут. Сколько уж из села забрали. Никто домой не вернулся.
— А что бы мы делали, если бы не пчёлы. Так и то в прошлый раз, Паук косолапый предупредил;
— Много ульев у тебя, сокращать пора.

8

Пришло время, и Ванюша пошел в школу, в первый класс. Школа ему понравилась. Первую учительницу, Анну Михайловну, он полюбил сразу и безвозвратно на всю жизнь. С одноклассниками он сошелся быстро. Для него началась новая, интересная и привлекательная жизнь. Но житейские будни, нет-нет, да и задевали его чёрным крылом.
Вот и сегодня, придя из школы, и сидя за столом, он вдруг услышал тревожный возглас матери, смотрящей в окно: — Агап косолапый идёт, — и в доме сразу же установилась напряжённая тишина. Потому что Aгап, по прозвищу Паук, всегда несущий плохую весть, был грозой всех жителей села и окрестных деревень, поскольку работал инспектором по налогам. Он с трудом ходил (больше ездил на лошади). Толстый, с огромной головой, и огромным красным носом он производил отталкивающее впечатление. Его ненавидели, стар и млад, за беспринципность и жестокость, с какой он выколачивал налоги из обнищавшего населения. К тому же он и по натуре своей был очень жадным человеком. Про него говорили: «Он даже у ёжика готов яблоко украсть». И когда, Aгап, проковылял мимо дома, все облегчённо вздохнули. А бабушка, со своей лежанки сказала:
— Они чем-то похожи с Малаховым, по прозвищу Малах, — был у нас в селе, в прошлые годы, лодырь такой. Работать не хотел. Всё время на реке рыбачил. Ну, вот, после образования комитетов бедноты, стал наш Малах, как беднейший крестьянин, чуть ли не главным начальником. И была у него жена Евлампия, он сократил её имя и звал просто Евлень — вздорная, поперешная баба. И повадилась она по домам шастать. Придёт в дом и жалостливым голоском просит:
— Что-то у меня Малах заболел, не найдётся ли у вас медку со стаканчик? А в других домах то рыбу, то муку клянчит. И давали, потому что боялись.
Ругали, говорят, его комитетчики за жену, попрошайку, а Малахов отшучивался: «Что я с ней сделаю, коли она меня не слушает». А на самом деле Евлампия во всём слушалась мужа. Бывало, собирается Малах в лес за дровами (редчайший случай) и жена, огромная, почти двухметровая, толстая баба, превращалась в маленькую послушную девочку.
— Евлень, — требовательно спрашивал он, — где мои валенки?
— Сейчас несу, — суетливо и подобострастно отвечала жена, и подавала мужу нагретые на печи валенки.
— Евлень, — через минуту требовал он, — подай ремень, где мои вареги?
И она торопливо и быстро, несмотря на мощную, грузную фигуру исполняла все его требования. Над её подобострастьем потешалось всё село. И нередко можно было услышать в другой семье дурашливое, — Евлень, подай вожжи, подай вареги.
Однажды зимой, накатавшись с ледяной горки с ребятами, возвращался Ванюша домой. Но, завидев стоящих на дороге людей, подошел к ним, где запряжённую в сани с дровами корову обнимала за шею плачущая тётка Ульяна, а, стоящий рядом Антоныч, пытался успокоить её.
— Давай, милая, протащи воз ещё немножко, — уговаривала старая беспомощная женщина.
От всего происходящего Ванюше стало страшно. Потому что плакала не только хозяйка коровы, но и сама корова. Плакали женщины, стоящие вокруг.
Да, мы жалеем плачущего ребёнка, пытаемся как-то успокоить его. Это происходит в обыденном, привычном для нас русле. Но когда плачет животное, нам становится не по себе. И воспринимается как что-то противоестественное. Чего не должно быть в природе. Не удивительно поэтому, что придя домой, и, рассказав бабушке об увиденном на улице, он спросил:
— Кто такие единоличники?
— Единоличники, — задумчиво сказала бабушка, — это люди, не вступившие в колхоз. Им оставили землю под огород. Но покосы не отводили. Лошадей для вывозки дров не давали. Потому постаревшие уже единоличники, как Ульяна с Антоныч, до нынешнего дня мучают корову. Возят и плачут. Возят и плачут, повторила она. А у бедных коров, потом, молоко пропадает, тогда их пускают под нож. Прости Господи нас грешных, — перекрестилась она.
— И у нас была корова? — насторожился внук.
— Была, — печально ответила Евдокия Тихоновна
— И её тоже под нож? — с дрожью в голосе спросил Ванюша.
— Да нет, — замялась бабушка, — она от старости померла, — Внук подозрительно посмотрел на неё, но ничего не сказал.
— Я вот вспомнила, как после раскулачивания у нас забрали двух коров и двух лошадей. Оставили нам (как в насмешку) совсем старую кобылу, Синюху. Мы на ней и огород пахали, и дрова возили. Да недолго она прожила, года два прошло. Пахали мы весной огород, а кобыла еле плуг таскала. Потом вдруг закачалась и упала. Мы её окружили, тормошим, плачем, но она не встаёт. И слёзы у неё, как горошины из глаз текут, Тогда я тоже, впервые, увидела каким слабым, беспомощным, может быть животное. Не приведи, Господи, видеть такое, вновь перекрестилась она.

9

Ванюша иногда заходил на ферму к двоюродной сестре. И Женька, (когда не было заведующей) наливала ему кружку молока. Вот и сегодня, он, придя на ферму, остановился в дверях бытовки для доярок, потому что услышал перебранку, в которой часто упоминалось имя сестры.
— Нужен мне твой Гришка, — выделился вдруг голос Женьки.
И, судя по всему, она попыталась выйти из бытовки. Но неуёмная Зойка вцепилась в руку и визгливо закричала:
— Бабы! — эта тварь всех наших мужиков околдовала, — ведьма! И ударила маленьким, но крепким кулачком в Женькину спину.
А Женька толкнула её так, что Зойка отлетела в угол бытовки.
— Для моего Гришки, наверное, и причёску новую сделала, — продолжала со слезами на глазах Зойка. Ни ребёнка, ни кутёнка не имеешь. Не то, что у нас, забот полон рот. Нам некогда красоту наводить.
Окружающие доярки согласно закивали головами.
— Все мы хороши, — вдруг вступила в разговор Надя, подружка Женьки. Скажи вот всем, Сонька. Это не ты ли вечером за околицей с Федькой кривым была? А жена его долго искала.
— Как романтично, — с искусственной завистью, тоненьким голоском пискнула худенькая, маленькая, самая младшая из доярок Света.
После её слов раздался такой хохот, от которого посрамлённая Сонька в ярости выбежала из бытовки, чуть не сбив с ног Ванюшку.
— А ты вот, спроси меня, Светка, кто прошлой ночью на лугах пел?
— Ну и кто пел? — я от любопытства прямо сейчас вся растаю.
— Женька! — наконец произнесла Дарья, самая старшая из доярок.
— И чего, скажи, Женя, ты там ночью делала? — дружно закричали доярки.
— А ты сама, что на поле ночью делала? Воровать там пока нечего.
В Женькином вопросе был намёк на то, что вся семья Дарьи не раз была замечена в мелком воровстве. От чего доярки опять дружно засмеялись. А Дарья, задетая за живое, бросилась в словесную битву:
— А ты с бывшим агрономом крутила, так думаешь, никто не знает. Кроме его жены, конечно, курица она слепая. А наших мужиков, правильно сказала Сонька, даже пожилых, ты словно околдовала.
— Да, — задумчиво сказала Иволга, — много чего вы тут наговорили. И условий у вас нет, и времени у вас нет, чтоб за собой следить, не верю. Вы, наверное, забыли, что я с шестнадцати лет, одна, постоянно двух-трёх поросят и овец, и кур держала. И только с прошлого года не стала скотину держать, потому что в город собралась на учёбу в консерватории. И не кивайте на нехватку времени: лени у вас много. Посмотрите на себя, вам тридцать, сорок лет, а животы отвисли, причёски, смотреть страшно. Платья, юбки, с прабабок донашиваете. Мужиков критикуете за некультурность. Вот мужики от вас и бегают. И Женька, безнадёжно махнув рукой, вышла, из бытовки напевая: «А я поверила, а он ушел к другой».
Часто Женьку спрашивали:
— Почему ты поёшь в основном старые, грустные песни? — На этот вопрос она, улыбаясь, отвечала:
— Старые песни душевнее. Они мне больше нравятся.
Услышав такой ответ, многие люди удивлённо пожимали плечами. В их сознании не укладывалось то, что такая, на первый взгляд, разбитная, взбалмошная девчонка, может рассуждать о таком, казалось бы, далёком для неё понятии, как душевность. И, нередко, многие женщины, испытывая на себе магию песен Иволги, начинали напевать её любимые мелодии.
Каждый год Женька посещала свою заброшенную деревню, приходила на могилу матери. Особенно любила она месяц июнь, когда расцветают луга. Когда вдоль сильно обмелевшей речки тянуться бесконечные поля желтых цветов мать-и-мачехи. Здесь, на лугах, она вспоминала своё детство и пела протяжные, берущие за душу, деревенские протяжные песни. Собирала луговые цветы, плела венки, просто перебирала в руках разные травы, удивляясь их разнообразию, и чувствовала себя неотъемлемой частью окружающего мира. Затем вставала, крестилась, и кланялась, повернувшись к старой деревне, словно прощаясь с ней навсегда. У неё были опасения насчёт того, что, несмотря на прогнившие стлани через болота и ручьи, какой-нибудь ухарь на тракторе рискнёт увезти её родительский дом на дрова.

10

Ванюша учился уже в третьем классе. И его на торжественной линейке совета отряда принимали в пионеры. После произнесённой клятвы быть помощником комсомола и служить делу Ленина, вожатая подошла к нему и спросила:
— Где галстук? Я же тебе говорила купить галстук. Ванюша молчал. Тогда вожатая, чтобы выйти из неловкого положения, сняла свой галстук, и, повязав его на шею мальчика, сказала, — потом вернёшь.
Через неделю он стал барабанщиком в отряде. А ещё через месяц звеньевым. Эта новизна положения, появление чувства ответственности, положительно сказывались на формировании характера, медленному, но неуклонному взрослению. А галстук, одолженный вожатой, Ванюша не вернул, (не на что было купить). К тому же он видел, что у вожатой есть другой галстук.
Как-то в конце мая месяца вожатая сказала Ванюше: «Послезавтра едем на слёт пионеров в город. Оденься получше, и сними, наконец, свои худые лапти, в них ехать нельзя». У мальчика тревожно сжалось сердце, и он понуро поплёлся домой.
Ванюша, придя из школы домой, забросил сумку с учебниками и пошел к своему другу Федьке. Поравнявшись сего домом, Ванюша замедлил шаг. На зелёной лужайке он увидел что-то рассматривающих людей. Оказалось велосипед, стоящий на земле вверх колёсами, и дядьку хлопотавшего около него. Мальчик видел дядьку и раньше. А вот девочка, в белом платьице, красных башмачках, с красивыми голубыми лентами в волосах поразила его. Он невольно посмотрел на свои грязные ноги, одежду, и ему и ему стало неловко стоять перед ней. Вся она была чистенькая, аккуратная, какая-то воздушная, словно из другого неведомого мира.
Вокруг незнакомого дядьки текла неторопливая беседа. Он, оказывается, был бродячим портным, и рассказывал мужикам о городской жизни, о цене на хлеб, одежду, обувь, что хочет купить мотоцикл, но не хватает денег. Подошедший безрукий фронтовик, Егор, вникнув в суть дела, презрительно сплюнув, сказал:
— Да я этих мотоциклов за войну четыре штуки изъездил, командира возил. — Тетери вы деревенские.
Егор был известный задира и спорщик и, как правило, переспорить его было невозможно. Но мужиков задело то, что они действительно, прожив жизнь в этой глухомани, не видели, ни метро, ни цирка, ни театра. Кроме поезда узкоколейки, да самолёта, который из-за поломки садился у них на лугу. И особенно им было неловко перед незнакомым человеком. Поэтому они, не сговариваясь, дружно напали на Егора, обвиняя его во всех смертных грехах — что хвастун он безбожный, что похаживает украдкой к Матрёне, когда у неё дома мужа нет, что он храпит ночью так, что даже кошка из избы убегает. Вспыльчивый Егор выдернул из огорода кол — главное оружие деревенских мужиков с незапамятных времён, и бросился на обидчиков.
— Ребята, он бешеный! — Захохотали они, и бросились врассыпную.
А Ванюша пошел к своему другу, но его дома не оказалось, и мальчик отправился на поле, где его мать работала с колхозниками, как сезонная работница, за что ей иногда давали лошадь. Ванюша рассказал матери о пионерском слёте, и попросил найти ему какие-нибудь ботинки. Мать нахмурилась, помолчала, потом задумчиво сказала: — Не знаю Ваня, найду ли, но попытаюсь.
У мальчика тревожно сжалось сердце, и он пошел домой. «Ничего,— успокаивал он себя, мама найдёт старые ботинки, а потом будет город». И он уносился в мечтах в тот неведомый мир с большими домами и заводскими трубами, с автобусами, трамваями и белыми булками, которые он никогда не пробовал на вкус.
Мать вставала в пять часов утра и занимала очередь за хлебом в магазине. А Ванюша, в школе, сидя за партой, уже с первого урока ждал прихода матери. И вот он долгожданный, робкий стук в дверь класса:
— Осипов, выйди, — говорила учительница Анна Михайловна.
Ванюша торопливо поднимался и, запнувшись иногда за чью-то подставленную ногу, смущённо улыбаясь, выскальзывал в коридор. Там мать торопливо совала ему в руку довесок сырого чёрного хлеба. Потом Ванюша, сидя за партой, отщипывал от довеска кусочки и, глядя в тетрадь, торопливо жевал. Однажды учительница не выдержала, она отвернулась к окну, но было заметно, как плечи её вздрагивал от плача. После чего мать передавала хлеб Ванюше только на перемене.
Ванюша сидел за партой с сыном мельника из соседней деревни, который изредка отрезал товарищу кусок чистого ржаного хлеба. Но их дружба вскоре закончилась большой ссорой. Сидя в рваной отцовской телогрейке с закатанными рукавами, Гриша, стал карандашом показывать в Ванюшиной тетради на какую-то ошибку. При этом из рваного рукава на тетрадь упала здоровенная вошь:
— Убери! — поморщившись, велел Ванюша.
— Сам убирай, — заявил Гриша, — это не моя вошь.
— Нет. Твоя.
И, тогда, учительница попросила обоих выйти из класса.
Стояли трескучие рождественские морозы, и вся семья Ванюши спала вповалку на большой русской печи. В ту ночь мальчик спал рядом с бабушкой. И ничего не заметив, в темноте, стал собираться в школу, пока мать не зажгла лучину. Маленькая деревенская электростанция давала свет только до десяти вечера. Не хватало в речке воды, чтобы постоянно крутить турбину. Жгли керосиновые лампы. А если денег на керосин не было, или в магазине керосин заканчивался, тогда приходилось жечь лучину. И вдруг Ванюша услышал плач матери, доносящийся с печи. По лестнице он поднялся к ней и мать сквозь слёзы сказала: — Бабушка твоя, Ванюша, померла.
После её смерти нашли под подушкой несколько небольших кусков хлеба. Это были остатки милостыни, которые ей в церковные праздники, как лежачей больной, приносили иногда сердобольные люди. Из этой милостыни она нет-нет, да и подкармливала внуков, а сама умерла от истощения.
Надо пояснить, что к этому времени, после окончания войны, в городах отменили карточки на хлеб. А деревня, производитель хлеба голодала Мало того, не имея овец, нужно было сдать шерсть. Нет кур, сдай яйца, молоко, масло. Иногда доходило до абсурда. Сданное масло соседкой в магазин, покупала, другая соседка, и тут же сдавала его обратно, чтобы получить справку о его сдаче. Объясняли такое положение госорганы послевоенной разрухой, необходимостью подъёма страны.
А при каких-то непредвиденных переездах, передвижениях, даже в одном районе, не имеющие паспортов колхозники, обязаны были получить удостоверение личности. Это как справка сегодняшнего, отсидевшего преступника. Вспомним отца Павлика Морозова, который выдавал такие справки. Бесправные, полностью зависимые от государства-рабовладельца крестьяне роптали. Недовольство росло с пугающей быстротой. Пока Никита Хрущёв не приказал выдать колхозникам паспорта и, тогда, от «хорошей жизни в колхозах», в города выехало большое количество крестьян, отчего многие деревни опустели, а оставшиеся смотрели фильмы: «Свинарка и пастух», «Кубанские казаки». Советская власть пыталась убедить весь мир, как прекрасно живётся в колхозах- миллионерах на тучных чернозёмах. А вот Нечерноземье — огромную территорию России, обходили стороной: нечем было гордиться.
В эти же дни пришел из тюрьмы Михаил, дядя Ванюши, который, узнав о том, что косолапый Aгaп делает непристойные предложения Женьке, решил применить свой метод воспитания. Он подкараулил ночью, около какого-то дома Агапа, и нанёс ему колом из огорода удар по толстому, жирному животу. Отчего инспектор хрюкнул как свинья и завалился на спину. Не понять было только одного: кто зимой, ночью, в темноте, мог видеть эту сцену. Но уже утром следующего дня все в селе злорадно, но осторожно, посмеивались: «Молодец, хромой чёрт, хорошо огрел инспектора». И уж совсем тихо добавляли: «Убить пора этого паука».
Несмотря на все усилия, ботинки мать найти не смогла. Утром, с тяжелым сердцем, Ванюша пошел в школу. Ребята уже построились поотрядно. Увидев Ванюшу, вожатая удручённо сказала, — В лаптях ехать нельзя, за тебя поедет другой. Но у него нет галстука. Отдай ему галстук, который я тебе на время давала поносить, — но мальчик стоял не двигаясь.
— Снимай! — Вновь потребовала вожатая.
Ванюша попытался развязать трясущимися руками узел галстука, но у него не получилось. Тогда вожатая решительно шагнула к нему, резко отстранила дрожащие руки мальчика и сняла галстук. У Ванюши потемнело в глазах. Ему показалось, что там, где был галстук, ему отрезали голову. И тут вожатая обратила внимание на лицо мальчика, Бледное с трясущимися губами. В широко раскрытых глазах было столько боли и ненависти, что у неё холодок побежал по спине.
— Ваня! — Испуганно сказала она.
Но он, не слушая её, сорвался с места и бросился прочь. Вожатая что-то кричала ему след, но он не остановился. Тогда она повернулась к стоящей рядом уборщице Дуне, уткнулась ей в плечо и стала причитать сквозь слёзы:
— Я гадкая! Я злая! Я жестокая!
Дуня вытерла ей лицо чистой стороной своего фартука и строго сказала:
— Шибко ты виновата, девка, слов нет, но главный то виновник война проклятая. Потом, слегка оттолкнув вожатую от себя, добавила, — Ну чего ревёшь, ребята смотрят, езжай, куда надо.
После долгих поисков мать нашла сына на широком лугу. Молча, взяла его за руку и повела домой. Он не плакал, но в глазах его было такое горькое, жёсткое выражение, которое бывает только у взрослого человека, да и то не всегда.