Орлов Анатолий Петрович
Уроженец Сысерти, родился в 1935 г. Окончил школу им. Бажова в 1953г. По окончании школы Анатолий выбрал дороги авиации. Обучался в Бугурусланском летном училище и Академии гражданской авиации.
Перевод в Москву в 1970 г. в международную авиацию. Командовал авиаэскадрильей на флагмане Аэрофлота самолете Ил-62. Побывал более, чем в 100 странах. На пенсии занялся литературным трудом, печатается в российских журналах, издал несколько книг. Проживает в г. Москва.
Сысертский сказ
На большой лесной поляне, покрытой разноцветьем трав, в первозданном беспорядке были раскиданы громадные камни-валуны. По давности лет они были покрыты темно-зеленым мхом и уже глубоко вросли в землю. Создавалось впечатление, что какой-то сказочный богатырь, а может быть, по местным преданиям Великий Полоз собирал камни для большой стройки, да другие неотложные заботы отвлекли его.
Поляну окружал высокий густой лес. Кое-где по опушке в нерешительности остановились небольшие стайки березок, словно опасаясь шагнуть в хвойное царство. Сквозь густой ковер травы пробивались кустики поздней земляники с заманчиво алеющими ягодками-бусинками на тонких ножках-веточках.
Чуть в стороне, в тени леса, стоял дом-пятистенник лесника. Кордон, как называли старожилы Сысерти такие одинокие дома лесников в глухих местах уральской тайги.
На большом крыльце суетилась хозяйка, гремя ведром и подойником – готовилась к вечерней дойке. Из хлева слышалось нетерпеливое мычание коровы. Перед домом белая пушистая собака лайка, высоко подпрыгивала, затем весело ныряла носом в траву – мышковала.
На поляне возле груды камней горел костер. Пламя, устав от веселой огненной пляски, постепенно успокаивалось. Только иногда, словно вспомнив забытое коленце, с негромким треском вспыхивала одинокая хворостинка. Яркие язычки пламени, пробившиеся сквозь оседающий пепел, трепетно обнимали ветку.
День подходил к концу. Только через кроны высоких елей и сосен пробивались лучи заходящего солнца, окрашивая лес, поляну и все окружающее теплыми светло-оранжевыми пятнами. Юркие ящерицы на замшелых камнях, прищурив от удовольствия глазки-искорки, грелись в последних лучах ласкового солнца, вбирая в себя тепло для предстоящей прохладной ночи.
Комары сбивались в хороводы, начиная свою ночную песню. В подвешенном над костерком закипал чай.
— Внучек, тебя еще не заели комары? – спросила бабушка, снимая котелок, из которого исходил душистый запах заваренных лесных трав.
— Комары дыма боятся, и мне тепло, бабушка. Костер хорошо греет.
— Это они еще не нашли тебя. Набрось на себя какую-нибудь лопатинку, теплее будет, а то от леса потянуло прохладой, — сказала бабушка и поставила котелок к камню, у которого на чистом платке лежали душистый каравай домашней выпечки, пучки зеленого лука и укропа, несколько огурчиков и на обрывке бумаги – соль, рядом – кусочки сахара-рафинада.
Мальчишка, крепенький для своих 12 лет, лежал на подстеленной вельветовой курточке, прислонившись светловолосой головой к нагретому за день августовским солнцем камню. У костра хлопотала его бабушка. Несмотря на возраст, она сохранила еще бодрость в движениях, стройность фигуры. Но пролетевшие быстрокрылой птицей годы оставили память на ее привлекательном лице, соткав тонкую паутинку из штрихов-морщинок.
— Ох-хо-хо-о, ноженьки мои бедные! – Пожаловалась она, усаживаясь на брошенную мешковину, и стала разливать по кружкам душистый чай. – Ты не устал? Уста-ал, ишь, как тебя разморило у костра, Эко сколько ты сегодня деревьев облазил, нагибая мне ветки с черемухой.
Бабушка и внук пришли вчера из своего городка с чудным названием Сысерть, отшагав за день по лесным тропам этак верст 30. Остановились на этом кордоне, где у бабушки оказались знакомые по ее родному селу Щелкун. Хозяин дома Дмитрий и его жена Евдокия очень обрадовались приходу неожиданных гостей и вечером допоздна засиделись за самоваром, вспоминая общих знакомых и родственников. Долгий разговор иногда сопровождался смехом, а то и грустным молчанием.
А утром рано гости ушли в лес на маленькую говорливую речонку, несущую с невысоких горушек чистую и прозрачную воду. По берегам речки, словно прислушиваясь к ее торопливому говорку, склонилось множество деревьев, наполняя воздух ядреным запахом черемухи. Крупные гроздья черных ягод, вобравшие в себя ароматы лесных трав, напоенных чистой водой и согретых теплом нежаркого уральского солнца, пригибали к самой воде тонкие ветви деревьев. Холодной и длинной зимой бабушка и мать из высушенных и затем растолченных в чугунной ступе ягод будут печь душистые, ароматные, вкусные пирожки.
— Много набрали ягод. На всю зиму обеспечены. Ты любишь пирожки с черемухой?
— Еще бы! – внук довольно посмотрел на две большие корзины с ягодами и потянулся к кружке с дымящимся чаем.
— Глянь-ко, у тебя под рукой какие ягодки. Так и просятся в чай, — и верно, из-под курточки, чуть примятая, тянулась к последним лучикам солнца веточка с красными ягодками последней земляники.
Неожиданно над притихшим уже лесом раздался какой-то странный гортанный звук. Внук вздрогнул, поднял голову и увидел, как над поляной широко раскинув крылья, плавно парила в воздухе большая птица. Внимательно оглядев сидящих у костра людей, взмахнув пару раз крыльями, бесшумно, словно плывя в спокойном воздухе, она направилась в сторону видневшейся вдалеке освещенной солнцем скалистой вершине горы.
— Бабушка, кто это?
— Это орел, внучек. Птица гордая. Живет во-он на той горе со своей подругой уже много лет. Поэтому тот кордон и называется Орлиным. Вишь, как внимательно оглядел нас, признал за друзей и полетел к своему гнезду.
— Бабушка, что такое – кордон?
— Кордон? Это, дружок, в старые далекие времена для защиты своих поселений от набегов диких племен, населявших когда-то Урал- камень, русские люди строили в лесу небольшие укрепления – сторожевые заставы. Жили на них, сменяя друг друга, молодые храбрецы. Завидев чужих в тайге, они смело вступали в бой на своих крепких красных конях. Зажигали сигнальные костры, посылали гонцов по тайным тропам в ближайшие селения, чтобы предупредить о приближении врага.
— А что это за племена были?
— Это были татары из ханства Сибирского, пермяки и коми – лесные люди. Появлялись в этих местах югры, ханты, манси, остяки, вогулы. Для защиты от лесных пришельцев, разорявших русские поселения, угонявших в полон русских мужиков и баб, строились тайные кордоны.
Позже, когда стали лить чугун из железной руды, жили на них отбывая каторгу заводскую, артели мужиков, заготавливая древесный уголь для литейки. А еще позже стали работать целыми семьями. В молодости и дед твой выжигал уголь в куренях, а я ему еду таскала из Щелкуна. Молодая была – и 20-30 верст не расстояние.
— Одна ходила?
— Одна.
— А как же волки, медведи? Не боялась их?
— Летом они людей не трогают, — она улыбнулась. – Вот будет тебе 18 годков и повстречаешь красну девицу, будет тебе не ведом ни страх, ни усталость.
— Ну, бабушка, скажешь тоже!
— Не смущайся, внучек. Любовь – это награда от Бога, и не каждому дано любить и быть любимым. Слушай дальше… В свое время на кордонах скрывались работные люди от жестокости и несправедливости заводских приказчиков. И наши сродственники литейщики, рудознатцы, золотоискатели здесь живали. А сейчас на кордонах обосновались лесники с семьями. Частенько от непогоды находят тепло и кров охотники да ягодники, как мы с тобой. Иногда забредают усталые одиночки-старатели, ищущие свое счастье-фарт на горных речушках, вот как эта Шумиха. Хочешь, завтра покажу, как промывают песок и отыскивают крупинки золота?
— И наш Сысертский завод тоже принадлежал Демидовым?
— Турчаниновым и Соломирским. А ты откуда знаешь?
— Так, бабушка, в книжках читал, что царь Петр 1 повелел мастеру Демидову из Тулы разыскать на Урал-Камне железную руду, поставить на плотинах заводы и ковать оружие.
— Ишь ты, все знаешь, книгочей. А вот мне не пришлось учиться. Только вот расписываться и умею, — бабушка погрустнела. Незаметно уголком головного платка смахнула набежавшую слезинку и задумчиво понесла ко рту кусочек сахара. – А я так мечтала ходить в школу.
— Бабушка, успокойся. Ты же все-все знаешь, все умеешь делать. Я очень люблю тебя. Ты долго будешь жить, и я с тобой вместе. Буду тебе во всем помогать.
— Ну спасибо, дорогой внучек, за доброе слово.
— Бабушка, а много кордонов вокруг нашей Сысерти?
— Вот считай: Храпы, что на Храповском камне…
— Откуда такое название?
— Старые рудознатцы и старатели рассказывают, что это Великий Полоз под землей ворочается. Он в подземной тишине обходит свое царство, порядок наводит. Где горы передвинет маленько, или старые осыплет. Если порядок в подземном царстве, ему по нраву. То золотом или камушками драгоценными поиграет, да и разбросает их по откосам, или в песок горных речушек – пусть бедные люди порадуются находкам дорогим и на добрые дела используют. После трудов праведных нужен отдых. Не тревожь его! Но солнце нагреет камни, а они бока Хозяину припекают. Это беспокоит Полоза, и он начинает сердиться: ворчать, покряхтывать, как будто – храпеть. Отсюда и название – Храпы. Есть еще Марков камень – по имени рудознатца Маркова. Или: Белые глины, Тальков камень, где на месте добычи талька, мягкого камня разных цветов: белого, голубовато-зеленого, светло-зеленого, желтого, сейчас образовалось озеро с холодной ключевой водой. Говорят, что когда-то Великий Полоз похитил Радугу. Но она очень любила Солнце, и ей удалось вырваться к нему виде разноцветного талька. Есть еще Березов Увал, — бабушка показала рукой на еще видневшуюся гряду невысоких горушек, на склонах которых росло множество березок, выделяющихся на фоне темно-зеленого леса своей белизной.
— Вишь, словно стайки девушек столпились тайнами сердечными поделиться, — бабушка, полюбовавшись березками, улыбнулась и замолчала, вспомнив свою далекую юность и подружек своих деревенских, задушевных.
Лучи солнца освещали уже только вершины горушек и кроны самых высоких деревьев, притихших к вечеру. Только иногда ветерок-шептун, быстро прошелестев в ветвях, испуганно затихал в чащобе. Песни комаров, клубящихся над поляной, становились все звонче, а их укусы – все больнее.
Уже стемнело. Два окна дома лесника засветились от зажженной керосиновой лампы. Бабушка и внук у костра тихо беседовали.
— Ивановна! – закричала вышедшая на крыльцо хозяйка, — хватит комаров кормить! Самовар вскипел и пироги остывают рыбные и с черникой – не забыла, какие ты любишь. Внука молоко парное ждет. Устали, за день-то умаялись, поди? Пора и отдохнуть!
— Завтра опять пойдем за черемухой?
— Нет, внучек. Завтра, если хочешь, я покажу тебе что-то интересное.
— Хочу-хочу!
На крыльце появился лесник Дмитрий:
— Полуночники! Не наговорились за день-то?
Бабушка и внук пошли к дому лесника. Вдруг бабушка остановилась и внимательно посмотрела на внука:
— Ладно, внучек. Открою я тебе завтра тайну, о которой никто не знает. Хранила ее много лет. Унести в могилу ее не могу. Передать, кроме тебя, некому. Сынок мой Павлик, твой дядя, погиб на войне. Василий, мой брат, старше меня. Остался один ты, кому я могу передать заветное наших предков. Ты возьмешь на себя тяжелый и опасный груз. Если не выдержишь, беда большая будет для тебя и твоих детей. Если трудно в жизни будет, этим ты можешь воспользоваться. Но осторожно! Люди очень жадны. В жадности своей становятся опасными. И ты поступишь по совести, когда придет время передать эту тайну.
Они поднялись по ступенькам крыльца.
Утром, попив чайку вместе с хозяевами, бабушка спросила лесника:
— Дмитрий, у тебя не завалялся какой-нибудь лоток?
— Что, Ивановна, хочешь золотишка намыть? – засмеялся хозяин.
— Внуку хочу показать обещала, как это делается.
— Есть лоток. Кто-то из старателей оставил.
Взяв небольшой деревянный лоток, веревку, спичек, топорик, бабушка и внук отправились в сторону увала. Тропинки не было. Идти было трудно. Тяжелые разлапистые ветви старых елей цеплялись за одежду, пытаясь задержать их. Ноги путались в старом валежнике. Комары в лесу обезумели, «лосиные клещи» забивались в волосы, противно ползали по лицу, лезли в глаза, уши, прилипали к потному телу. Когда солнце было уже высоко, бабушка и внук, цепляясь за оголенные корни деревьев, ветки прибрежных кустов, спустились к быстрой речке-говорунье. Выбрали местечко на чистом песке, с облегчением сбросили свою нетяжелую поклажу.
— Вот здесь остановимся. Место не тронутое.
После короткого отдыха приступили к работе. Бабушка набросала речного песка на лоток. Осторожно подставила его под речную струю. Легонько потряхивая, сбрасывала в воду все лишнее: камушки, комочки земли, глины, пока в одном уголке лотка не осталась небольшая россыпь чистого мелкого песка.
— А теперь смотри, — она подставила лоток под солнечные лучи, пробившиеся сквозь густые заросли.
— Бабушка, блестит-то как! Золото? – Она довольно засмеялась.
— Его так мало, что нам надо целый день робить, чтобы на кольцо, хотя бы намыть. Потом его надо кислотой протравить, в тигельке расплавить и вылить в формочку. Я покажу. Повзрослеешь, придешь сюда один. Сам намоешь и сделаешь кольцо на счастье своей подруге. Запомнил место-то?
— Бабушка, а можно продать его?
— Можно. В Свердловске или у нас в Сысерти есть контора «Уралзолото». Примут там. Да только покажешь им, затаскают тебя: « Где взял? Зачем намыл? Почему нас не спросил?». Сейчас старательство запрещено. Ну, отдохнул? Пойдем дальше.
Они пошли вверх по течению речонки. Наконец она привела их к высоким выходам горной породы и ручейком скрылась под камнями. Бабушка остановилась, стала внимательно оглядывать многочисленные расщелины в скалах:
— Давно здесь не была, более сорока лет, как дедушко водил меня сюда.
Наконец вспомнив, узнав только по ей ведомым приметам заветное место, она стала подниматься по каменной осыпи к скалистому склону. Возле одной из расщелин остановилась:
— Ну, внучек, привяжи бересту к палке, сделай факел.
Бабушка и внук осторожно вошли внутрь каменного коридора, который иногда так сужался, что приходилось с трудом протискиваться.
— Бабушка, мы не застрянем? Что-то страшновато.
— Не бойся, внучек, я вспомнила дорогу. За сорок лет проход еще уже стал.
Наверху стены сомкнулись. Тихо. Только ящерицы шуршат песком. Стало темно.
— Вот теперь зажигай бересту.
Затрещала береста, скручиваемая жадным огнем, роняла на камни свои черные слезы. Факел нещадно чадил густым дымом. Под ногами хрустели маленькие камни. Когда мальчишка стал спотыкаться от усталости, рубашонка его под курточкой взмокла, расщелина внезапно раздвинула свои стены. Они очутились в большой пещере. Откуда-то сверху пробивался дневной свет, освещая открывшуюся перед ними необыкновенную красоту. Редкие тяжелые капли воды падали с потолка в озерко темного зеркала, нарушая подземную тишину. Блики от всплесков капель еще долго отражались «зайчиками» на блестящих стенах подземного дворца. Внук был поражен и молчал. Наконец прошептал:
— Бабушка, что это? Неужели сказ о Хозяйке Медной Горы – это правда? Или я сплю?
— Нет, внучек. Это ты видишь наяву. Я тоже тогда даже сон потеряла. А вот теперь и ты увидел. Вот это место мне завещал дед.
Слов не было. Сознание, разум были пленены необыкновенностью увиденного. Стояли молча, словно давая время своей памяти, чтобы навсегда запечатлеть это. Смотрели, смотрели,…
Цвета необъятного неба, сверкающего на солнце снега, родных березок, зеленой хвои, бордовых капель поздней рябины отражались на стенах этого горного храма. Казалось, что мать-природа схоронилась под землей от жадного глаза человека. Или, может быть, эта каменная красота расцветает только для людей, способных на доброе?
Зелень малахита от ярко-зеленой, голубоватой до темной напоминала хвойный лес в разные времена года. Крупные вкрапины розоватого и красного орлеца, иногда – бордового с черным отливом, делали теплым зеленый камень. Пестроцветная яшма своими пейзажными рисунками повторяла оставшуюся наверху панораму местности. Друзы кристаллов горного хрусталя притулились небольшими кучками к стенам пещеры, словно деревенские парни в ожидании своих подруг.
Еще больше оживляли застывшую картину прожилки халцедона, красно-бурого сердолика, голубовато- серого сапфира, луково-зеленого или воскового агата и оникса. Светло-красный александрит и бордово-винный рубин смотрелись ягодками калины.
Столько было разнообразных цветных камней, что внуку было трудно их запомнить. Острый глаз парнишки заметил тускло-желтое поблескивание у одной из стен:
— Это золото?
— Да. Самородки. Пора нам возвращаться.
— Можно, я возьму что-нибудь себе?
— Можно. Возьми вон турмалин, ишь, как призывно сверкает! А вон и моховой агат, и яшма больно уж баская. Набери себе камушков.
— Золото можно?
— Золото? – она задумалась, — золото не бери. У людей оно возбуждает только зависть черную. Золото надо отдавать людям на благое дело. Если тебе в жизни когда-нибудь будет очень трудно, тогда вернешься сюда и возьмешь столько, сколько понадобится.
Вдруг послышалось какое-то приглушенное потрескивание, С потолка посыпался песок:
— Что это? – встревожился внук.
— Это Великий Полоз начинает сердиться, — смеется бабушка.- Пора уходить!
Когда выбрались наружу, подошли к кордону, усталость накатилась тяжелым грузом. Наскоро пообедав, внук, уже засыпая, добрался до своей койки. Усталость сразу же сомкнула тяжелые веки. Тело окунулось в сон, но сознание продолжало прокручивать отрывками картинки увиденного днем. Во сне он гарцевал на красном коне с развевающейся гривой. Видел и деда Егора, которого знал только по ярким рассказам бабушки, кующего меч в сверкающей каменьями пещере. Видел себя участником схватки с татарами хана Кучума.
Когда он встал, в доме никого не было. Выглянув в окно, увидел, что на поляне возле костра сидели бабушка и Евдокия, тихо разговаривая. Рядом лежала белая лайка, иногда взмахивая хвостом, отгоняя назойливых мух, или выкусывая беспокоящих блох. Внук принес из леса большую охапку сухих сучьев. Подбросил в костер. Евдокия засмеялась:
— Уже освоился внук-то. Ну, ладно, я пойду – надо готовиться к ужину. Скоро Дмитрий продет.
Огонь в костре яростно набросился на новую жертву. Яростные языки пламени захватили вновь подброшенные сучья в свои смертельные объятия. В пляске огня была какая-то своя логика, и часто менялись фантасмагорические картинки, быстро трансформируясь в жизненные и вполне реалистичные эпизоды. Воображение рисовало жаркие битвы множества людей, выделяя резко отдельных героев; виделся стремительный бег диких красных коней, слышался даже бешеный стук копыт. Сознание выделяло столкновение добра и зла, храбреца и труса, гения и дурака. Пламя завораживало. Пламя гипнотизировало. Пламя призывно и опасно увлекало. Внук неохотно оторвался от феерической жизни огня.
— Бабушка, что это за пещера, где мы сегодня побывали? Расскажи!
— А надо ли? Запомни, внучек на всю жизнь: об этой пещере никто не должен знать. Придет время и ты сам передашь эту тайну тому, кому доверишь. Только сам не забудь это место. Мне передал ее мой дед. Хотя у него были еще сыновья и внуки. Но он доверился только мне. Было это лет 45 тому назад, когда вернулся с японской войны мой отец. Весь израненный, но с двумя Георгиями за Храбрость. Вот мой дед и решил отблагодарить Бога за возвращение сына и попросить даровать ему здоровье. На двух лошадях мы отправились из Щелкуна сюда. Я ему поклялась на чудотворной иконе беречь эту тайну. Привезли мы с дедом каменьев разных, золота самородного и передали в Сысерти священникам Успенской, Петропавловской церквей и Симеоно- Аннинского Храма, чтобы обновить оклады икон.
— Это какой Храм? Где сейчас кинотеатр «Авангард»?
— Да, где кино показывают.
— А потом что было?
— А дальше было разрушение святыней, коллективизация, раскулачивание и голод. Война.- А потом и война закончилась! Это и я помню. Какой праздник был! День Победы!
Бабушка задумалась:
— А может лучше этот день называть Днем поминовения?
— Почему так много погибло русских?
— Мне как-то брат Василий Палкин рассказывал, что по писанию Ленина править государством будут дворники и кухарки. Вот и «доправились» до войны, вместо того, чтобы печь пироги, да подметать улицы. А может быть и генералы – кухаркины дети и мало учились? От этого и много убитых? И так долго шла война?
— Ну, бабушка, ты и скажешь. У нас такие генералы! Ворошилов, Буденный! Даже песни про них поют.
— Песни-то поют. А они учились у других генералов воевать? Толпой, ордой можно хоть кого задавить, только и своих затопчут.
— Н-не знаю. Наверное.
— Вот И я не знаю. Даже разжечь костер и то уметь надо. А тут – воевать…
Ночь вступила в свои права. Костерок догорал. Бабушка и внук думали каждый о своем.
Бабушка думала о своей жизни. Все прошло, все пролетело. А жизнь? В памяти возникли, как наяву, ее дед, бабушка, родители, братья и сестры. Ее дорогие дети. Их тяжелая судьба. Ой-ой-ой!
Мудрые старики говорят, что человек не умирает – он переходит в другой образ. В кого же вселятся души деда Ефима, отца Ивана, мужа Егора и всех погибших родственников? Может, во внука и его детей?
— Неужели зло никогда не умирает? – вдруг произнесла она.
— Ты о чем, бабушка?
— Кто зло победит?
Опять замолчали. Он тоже понял и почувствовал уверенность в том, что человек вечен в памяти людей и после своей смерти воскрешает в образе других людей. Яркий свет падающей звезды привлек его внимание.
— Бабушка, почему звезды падают?
— Умные люди говорят, что это души людей уходят из жизни, чтобы стать новой звездой. Ты заметил, что звезд больше на небе, чем людей?.. Ну, внучек, пойдем в избу. Завтра рано вставать. Дмитрий поедет в Сысерть в лесничество с отчетом и нас с тобой с корзинами довезет на лошади. Повезло!
— Иди, бабушка. Костер догорит и я приду.
Он перевернулся на спину и видел темно-синее небо с мириадами звезд. Звезд ярких и тусклых, звезд больших и маленьких, звезд далеких и близких. Звезды были разные, как различны и судьбы людей. Звезды падали, оставляя быстро исчезающий след.
Придет время и блеснет ярким метеором на небе душа любимой бабушки. Да только след он не увидит в майском светлом небе на Севере, где будет нести свою службу, осваивая небесные просторы. Но сердце чутко уловит этот миг и больно кольнет его.
Ему не дано было вернуться в пещеру. Не нашлось времени вернуться в сказку, созданную для внука дорогой бабушкой.
Ему не дано роком увидеть последние прощальные следы своих родных, близких и друзей – судьба забрасывала его в эти мгновения в разные и далекие уголки нашей Земли. Ему оставалось только в одиночку оплакать, помянуть добрым словом да крепкой чаркой дорогого человека.
Костер догорал. Комары на удивление сегодня притихли, как будто вечное и непреходящее потушило их кровожадную ярость.
Костер дожирал последнюю веточку когда-то живого дерева. И во всей Вселенной сейчас были только двое. Внук и затухающий огонь.
май 2006 г.
А потом была война…
О ней много написано, много рассказано. Время войны индивидуально для каждого человека. Для каждого она приносит свои беды, свои раны, свои слезы.
В промежутках – фронтовые треугольники с вымаранными военной цензурой словами и строчками; похоронки, когда с женщинами-адресатами сердобольные соседки подолгу «отваживались», обрызгивая бледное помертвевшее лицо святой водичкой, отпаивая холодной с ближайшего колодца. Ребятишки в эти дни испуганными галчатами затихали в своих укромных уголках, переживая горе потери в одиночку с редкой горючей слезой, враз и надолго потеряв способность улыбаться и смеяться. Иногда – на долгие годы. Исчезало беззаботное детство, приходила суровая молчаливость и затаённость.
В начале 1940 года в Сысерти большинство жителей стали ощущать пока ещё неясную тревогу. Хотя обстановка в стране давала оптимистичный повод надеяться на улучшение уровня жизни. В стране недавно были отменены продуктовые карточки. Механический завод (будущий Уралгидромаш) в Сысерти работал в полную силу, осваивая выпуск новой продукции. Рабочие завода имели стабильный заработок.
Но тревога среди жителей нарастала. Стали призывать мужчин из запаса в армию. Но пока это были лишь единичные случаи. Появились тревожные сообщения об отношениях с Германией. Заключение договора с Гитлером поставило многих в недоумение. Люди внимательно слушали выступления Молотова и других руководителей государства. А тут ещё внезапно днём загорелась усадьба Соломирских, что была на берегу Большого пруда. Я с тётей Палей в это время ходил в магазин и видел, как милиция сгоняла людей на тушение пожара. Не к добру. Так и получилось. Гром грянул!
Конец июня. Солнечные деньки. В лесу пошла первая земляника. На реке, в прудах вода, как «парное молоко». Удовольствие для купальщиков. Но стар и млад почему-то сидят дома. Все хмуры. Женщины с покрасневшими глазами не выходят на улицу. Часов в 11 в разных районах Сысерти, сначала одиночно, затем вступают всё новые и новые звуки плача, переходящие постепенно в общую какофонию всеобхватывающего людского горя. К высоким бабьим голосам тоненькими подголосками присоединяется детский испуганный плач, вырывающийся из нежных неокрепших ещё организмов. Из ворот почти каждого дома выходят группы людей во главе с мужчиной, которого обхватывают со всех сторон милые руки жены, матери, сестры. Пацаны ищут местечко поближе к отцу, чтобы в последний раз прильнуть, прилипнуть, прижаться и запомнить, сохранить строгое надёжное отцовское тепло.
Дворовые собаки забились куда-то по своим тайным углам и, тихо поскуливая, провожают своего хозяина тоскливыми слезящимися глазами.
В конце Кабацкой улицы, где мы тогда жили, ручейки сливаются в людскую реку. Полноводные потоки горя стекаются по Городской к Базарной, к военкомату, напротив школы-семилетки, где уже огромная толпа окружила несколько автомашин.
Люди из ближайших деревень кучкуются у своих подвод в ожидании выхода военкома. Разливается по кружкам крепкая домашняя брага, казённая водка. Над толпой отчаянные вскрики:
— Не ходил бы ты, Ванёк, во со-олда-аты-ы-ы.!
Иногда перекрывает этот гам захлёбывающиеся звуки гармошек, разудалые слова из отчаянных частушек народного фольклора, дробь каблуков об утоптанную горячую землю. Это – уральский характер! Только люди с русским характером беду и смерть встречают лихо, своей отчаянностью плюют горю в рожу. Русская лихость в труде, плясках и драке, в бою и в смерти! И… смущённая нежность в любви.
На крыльцо выходил серый от недосыпания, задёрганный угрозами по телефону начальством из Свердловска и затюканный сысертским райкомом ВКП(б), военком. Охрипшим голосом выкрикивал по списку фамилии отправляемых на фронт с указанием номера грузовика.
С последней фамилией призываемого тишина взрывается отчаянными женскими воплями. Мужики споро рассаживаются по машинам и хмуро глядят на своих родных. Немногочисленные военные, сопровождающие колонну, с трудом разжимают руки женщин, мёртвой хваткой вцепившиеся в борта машин. Долго еще бегут за колонной машин – полуторатонок женщины, и протягивают руки своим любимым, боясь оборвать последние ниточки уже только душевной связи. За ними спешат дети. Следом на подкашивающихся ногах, спотыкаясь и падая, семенят старухи-матери.
Машины ушли. Мужики уехали. Семьи остались. В наступившей тягостной тишине очумело продолжает дудеть марш «Прощание славянки» на своих помятых трубах заводской оркестрик. Вороны и галки, поднятые шумом, растерялись: то ли садиться на деревья, то ли куда улетать подальше.
И так каждый день. Каждый день всплеск эмоциональной энергии и … тишина. Видимо электромагнитные волны человеческого горя оглушают, отупляют, частично парализуют всё живое: животные перестают вдруг мычать, блеять, лаять, мяукать; птицы теряют ориентировку в полёте; курицы тыкаются не в курятник, а в собачью будку. Даже мухи, сонно забившиеся в тёмные углы, боятся своим жужжанием напомнить о себе. Пацаны, осторожно и нехотя, выходят на свои поляны с крашеными бабками и битами, утяжелёнными свинцом. Но игра … не ладится.
Уходили в поход … солдаты.
Дядя Павлик (Вольхин Павел Егорович) ушёл добровольцем в первые дни войны. Мне запомнилось, как он в хорошем светлом выходном костюме ловко запрыгнул в кузов и сверху нам всем ободряюще махал рукой, прощаясь навсегда. Хотя я и мальцом ещё был, но пробрался к самому борту, и он успел меня подбросить пару раз в воздух. Таким и запомнился – молодым, красивым, уверенным! Бабушку поддерживали с двух сторон мама и тётя Паля.
Рядом находилась и невеста Павлика – Клава. Они вместе учились в школе агрономов. Вот женщина, достойная глубочайшего уважения. Всю войну ждала своего милого. Часто заходила к нам. Десятки раз вслух перечитывала бабушке фронтовые письма. Плакали над ними тоже вместе. И вместе они «заходились» в рыданиях от горя, когда пришла похоронка на гвардии младшего лейтенанта Вольхина Павла Егоровича, геройски погибшего под Богучаром.
Летом 1946-го Клава навестила нас в последний раз. В сборе была вся семья:
— Дорогая Антонина Ивановна, я надеялась войти к вам в семью, стать вашей дочерью. Вас называть мамой. Не судьба!.. Павлика я ждала всю войну, и не верила похоронке. А сейчас, после окончания факультета восточных языков, меня направляют в другую страну. Надолго! Куда? Далеко. Вернусь ли? Не знаю. Простите меня и не обижайтесь. Вы, мама, вы, мои Паля и Нина, и ты, Толик. Прощайте! Не знаю, свидимся ли ещё. Не поминайте лихом.
— Бог с тобою, Клавушка! Ты была и будешь для нас дорогой и жданной. Понимаем, годы идут, и ты выбрала свой путь не сама. Долг верности Павлику ты выполнила. Может, найдешь ещё своё счастье. А Павлик… Ему будет спокойно на том свете, если ты обретёшь своё счастье. Удачи тебе, милая Клавушка, и доброго пути!
Нам посчастливилось увидеть ещё раз Павлика. В конце сентября 1942 года на экране кинотеатра «Авангард» показывали военную хронику, и там увидели дядю Павлика, получавшего оружие в числе нескольких добровольцев. Бабушка за всю неделю не пропустила ни одного сеанса.
Ушел 17-летним добровольцем и другой Павел, мой двоюродный дядя, Павел Николаевич Колясников, сын сестры бабушки Екатерины. Прошёл всю войну бортстрелком-радистом. Летал в дальней авиации на Пе-8. После войны ещё три года на Ту-4. Это точная копия американской «Летающей крепости» Б-28. В редкие краткосрочные отпуска всегда заходил к нам в дом по улице Калинина. Угощал нас, детей, невиданными никогда американскими шоколадками. Видимо приберегал от своего бортпайка.
Он вернулся только в 1947-м. Работал в Сысерти секретарём райкома комсомола, инструктором райкома партии, замполитом в училище на Воробьёвской заимке. Встретил в Сысерти прекрасную женщину, замечательной души человека, тоже работающую в райкоме комсомола, Нину Александровну. Затем «плюнул» на всю бумажную райкомовскую возню. В Свердловске на Эльмаше переучился на машиниста электровоза. Достойно провёл свой «паровоз» до самой пенсии. Правда, остановки «Коммунизм» не нашел.
Несмотря на разницу в возрасте, мы с ними были очень дружны. В свои отпуска мы с Валей всегда встречались с Колясниковыми. Кроме родственных чувств, нас ещё связывала привязанность к красивому, мужественному делу – авиация.
Ещё в конце 1940 года получил мобилизационное предписание мой другой дядя Палкин Пётр Васильевич, работавший директором школы-семилетки (ныне школа №14) той, в которой и я прошёл весь курс неполного среднего образования. Моя школа, с первого класса которой я готовился к будущей жизни…
От Петра Васильевича приходили редкие письма. Он писал, что ускоренно проходит переучивание в танковых войсках, пытался успокаивать своих родителей, что скоро вернется домой. Но…
Мой дед, Василий Иванович Палкин, несмотря на свои 58 лет, отказался от райкомовской брони и тоже ушёл добровольцем на фронт. Уже на третью свою войну. И не политруком, или ездовым, а рядовым в матушке-пехоте. Не привыкать было крестьянскому сыну сапёрной лопаткой зарываться в землю, да и первая военная специальность пулемётчика пригодилась. Закончил войну в 45-м командиром роты. В Берлине 10-го мая ему в штабе вручили страшное извещение: «Ваш сын, гвардии майор Палкин Пётр Васильевич геройски погиб под городом Надьканижь, своим батальоном преградив выход из окружения крупной немецкой группировки». Единственный сын! Его надежда! Любимый!
Вернувшись после демобилизации домой, Василий Иванович продолжал работать по партийной линии на разных предприятиях. Вместе с супругой тётей Шурой очень горевал по своему сыну Петру. Здоровье сдало. Получил от государства персональную пенсию республиканского значения. Жил своим домом. Любил бывать у нас.
Матери иногда помогал что-нибудь отремонтировать, достроить или перестроить. Когда я прилетал в отпуск, дядя Вася (я так его звал) любил обсуждать со мной события в Венгрии, Чехословакии, Польше, войну Израиля и Египта.
В 1962-м правительство Венгерской республики пригласило его посетить могилу майора Палкина. Тётя Шура к тому времени от горя по сыну скончалась. Я был единственный, кто мог бы его сопровождать в поездке. Но у меня как раз в Ленинграде заканчивались проверочные полеты на утверждении в должности командиром корабля Ил-18. Он поехал один.
При оформлении выездных документов возникли проблемы. Пришлось обратиться лично к Маршалу Малиновскому Р.Я., с которым в Первую мировую войну вместе служили пулемётчиками во Франции в Русском экспедиционном корпусе. Министр обороны вспомнил своего давнего товарища и помог ему. Маршал даже приказал обеспечить бесплатным воинским литером для поездки.
Венгры не забыли подвига гвардии майора П.В. Палкина, и установили на главной площади города большой памятник. В 56-м его пытались разрушить, но через полгода восстановили.
Уже в наши дни моя младшая дочь Алёна решила разыскать и по возможности восстановить судьбу всех наших погибших родственников и нашла место захоронения Петра Васильевича в Надьканиже. В это лето собираются с мужем посетить могилу. Уже установили контакт с мэром этого венгерского города, который сообщил о переносе памятника с площади перед мэрией на воинское захоронение и послал несколько фотографий.
Василий Иванович всё время тяжело скорбил о гибели сына. Да и годы брали своё, и он медленно угас, оставив о себе добрую память у всех родственников и знакомых.
Военные гимнастерки, полевые сумки, ордена Василия Ивановича и Петра Васильевича нашли своё место в краеведческом музее города Сысерть. Не знаю, сохраняются ли они там сейчас.
Трудно сейчас перечислить всех наших родственников-фронтовиков. Побывали на фронте и брат отчима Николай Васильевич, и сестра Елена Васильевна. Погиб на фронте и муж тёти Пали Николай Тимофеев и многие другие.
Летом 1940 года, когда отчима Орлова Семёна Васильевича взяли на военные сборы, мы переехали в Рым, в дом по улице Урицкого к его матери. Когда же началась война, бабушка Антонина Ивановна оставалась на Кабацкой улице. После ухода её сына Павла на фронт, на семейном совете решили, что в это неспокойное время она должна жить вместе с нами.
Бабушка продала свой дом на Кабацкой улице. Они с матерью купили дом по улице Калинина. Полдома. Одну половину дома сжёг недавний пожар. Сгорела крыша, все домашние постройки. Вообще, мы переехали на какое-то пепелище. Как умели, немного подлатали. Поставили не ахти какой заборчик, благо, что ворота остались не тронутыми огнем. Обгоревшую половину отпилили. Отчима вскоре из Свердловска вернули по заводской брони, а наша семья обживалась на новом месте. Семён Васильевич включился с первого дня в ремонт избы.
И здесь, в доме № 15 по улице Калинина, началась не известная для других, но всё охватывающая для своих и друзей, и, временами неожиданная и беспощадная к своим персоналиям, история семьи.
Семья Орловых
Из этого дома отчима несколько раз увозили по повестке. Всей семьей его провожали до военкомата, вновь и вновь оплакивая горькие проводы. Но его через неделю возвращали обратно. Семён Васильевич на заводе считался классным специалистом по металлу, и его берегли для цеха.
Когда в августе 42-го родилась Людмила, ему не пришлось увидеть свою дочь. Он за две недели ушёл на фронт. Навсегда.
Формировался Уральский танковый корпус. На нашей улице постоянно рычали, выбрасывая синий дым, сердитые боевые «коробки» Т-34. Мы с пацанами любили лазить на них. Танкисты отдавали нам на забаву фигурные дощечки из зарядных ящиков. Угощали солдатской кашей с тушёнкой. Танкисты-то, в основном, были сысертскими мужиками и парнями: дядя Коля, дядя Сано, Митьша, дядя Федя. Мне пришлось учиться вместе с детьми солдат Заспанова, Забалуева, Котова, Ушакова и других. Как только сформируется группа из 8-10 экипажей, танки, гремя траками, словно показывая характер сысертских экипажей, уходили. Говорили, что в Еланские лагеря на подготовку.
Как-то отчим пришёл раньше обеденного заводского гудка. Мама и бабушка всё поняли и тихо заплакали. Он прижал меня к своей замасленной телогрейке: « Ты …, Анатолий, … заботься о семье», и, молча, обняв бабушку, сжал в объятиях маму. Долго они стояли одним целым, пока с улицы, из танка, нетерпеливо не крикнули:
— Семён! Пора! — А как оторвать скованные горем руки жены, сердцем чувствующую разлучницу-смерть?
Отец залез на своё место через люк башни, и новая группа танков ушла в … вечность. Запомнился мне отчим своей последней широкой улыбкой, и озорно блеснувшей золотой фиксой на переднем зубе.
Ушли на фронт и отцы моих друзей и сверстников Заспановых, Ушаковых, Забалуевых и многие-многие другие рабочие Сысерти.
Будни тревог и ожидания
В избах день и ночь не выключались черные тарелки репродукторов. Люди с надеждой ждали каждой весточки, каждого сообщения.
Между соседками или в очередях за хлебом по карточкам, их снова ввели, или за вдруг пропавшими солью, спичками, мылом ползли слухи:
— А Гришу Вяткина из Пеньковки (улицы почему-то называли по-старинному) отпустили по ранению.
— Вот Дусе-то повезло!
— Привалило счастье!
— А Николая Кичигина из Доменки, говорят, убило. С Веркой-то, женой, соседи уже третий день «отваживаются». Корова не доена. Схожу – чо-нибудь помогу делать, да робятишек покормлю.
— А Лёнька Быков из Шиповки, говорят, в плен попал…
— Ой-ой-ой, бабоньки! За что нам такая напасть? Чем мы Бога прогневили?
Много слухов ходило. Люди пытались найти в них искорку надежды. Райкомовское начальство в рот воды набрало. А бабы ихние и вовсе на улицу носа не показывали.
— Да, чо им-то? Всю жратву домой кучер привезет – привыкли мягко спать, много и сладко жрать! Вот щас им жирок-то порастрясёт!..
Многие обратились к Богу. В своё время «товарищи большевики» с изощрённой жестокостью рушили и грабили, как басурмане, святые Храмы в Сысерти и соседних сёлах. Теперь, чтобы окрестить детей, поставить свечку за упокой, приходилось мотаться в Свердловск. Некоторые старушки сумели сохранить старинные иконы, и перед ними денно и нощно горели лампадки. У бабушки Антонины тоже было перед чем на колени встать, и к Всевышнему обратиться с молитвой.
Возник вопрос, как выжить, как прокормиться. Хлеб нормировался карточными нормами: рабочими, на иждивенцев, на детей. В школу ходили с алюминиевыми мисками – ученикам давали горячую баланду на большой перемене. Помню, как стояли и дежурили в хлебных очередях с номерками на ладони. Каждые 1-1,5 часа стихийная пересчётка. Прозеваешь этот момент – потеряешь очередь. Ночные хлебные очереди – обязанность ребятни и стариков, особенно летом. Энергия детства, неосознанные шалости, ребячье баловство приводило после провокационного крика «Пересчётка-а-а!» к столпотворению из-за боязни потерять своё место в очереди. Смешно, но жестоко и несправедливо! Когда очередь подходила, каждый внимательно смотрел на продавца, чтобы на ноже, которым она разрезала буханки, не прилипло крошек. Твоих крошек! Мог возникнуть большой скандал. Хлеба не привозили, бывало, и по три дня. Сразу же возникали слухи о вредительстве.
Хлеб военного времени … Его всегда мало, с обсевками, шелухой, вязкий как глина, но он всегда вкусный! Так как очереди были многодневными, то часто горячий хлеб съедался за один присест. От этого у нетерпеливых случалось несварение, «бетонное» закрепление, заворот кишок.
Поэтому вопрос, как уберечь продуктовые карточки от гадов-карманников, был жизненно важным. От них пострадало очень много людей. Были случаи, что потерявшие хлебные карточки от отчаяния кончали с собой. Но народный суд с ворами был скор и справедлив!
Такую участь пришлось пережить и нашей семье. Мы с матерью 1-го марта 43-го пошли в магазин «отовариваться», как тогда говорили. Вместе с хлебными у нас были и промтоварные карточки. Ситчик и брезентовые ботинки на деревянном ходу тоже были дефицитом. И вот в магазине № 24 в очереди каким-то подонком мы были обворованы. Лишиться карточек на весь март на всю семью? Старые запасы картошки в голбце (погреб) подходили к концу. До нового урожая еще пять месяцев. Это – медленная нудная смерть!
К великому нашему счастью зять Анастасии Ивановны (сестры бабушки) Жбанков после фронтового ранения был направлен на восстановительные работы в Донбасс. Он взял нас собой. Там на початках кукурузы, собранных по полям, мы и выжили. До чего же хороша горячая мамалыга! А яблоки, а груши? Ягоды чёрной шелковицы? Необыкновенно вкусны дотоле не виданные фрукты. Мама устроилась работать в колхоз, тётя Паля работала в пошивочной мастерской.
Через год вернулись в Сысерть к «разбитому» корыту – временно расквартированная райсоветом семья переселенцев постаралась порубить на дрова всё, что горело. Всем семейством восстановили свой кров и очаг.
Как тягостно время ожидания. Ожидания писем-треугольников и … похоронок. Рок уготовил каждому своё. Свою чашу испить беду, свой крест, свой венец колючий. Притихшую в ожидании Сысерть всё чаще беспокоили заполошные, раздирающие душу крики женщин и детей, потерявших своих родных на войне. Время измерялось промежутками между рыданиями в одном конце улицы до многоголосой беды – в другом.
Чёрный ворон, посланник дьявола, не обошёл и наш дом, не раз сбрасывая недобрые вести. Пришла похоронка на Павлика, моего дядю Павла. Что было с бабушкой – не рассказать. Беда одной не приходит! Только успели отреветь, отголосить, только сердце немного отпустило, свет в окошке появился, только успели прочесть несколько «треугольников», как пришло извещение из военкомата, что башенный стрелок Орлов Семен Васильевич вместе с экипажем в одном из боёв пропал без вести.
Страшное, унизительное для всех родственников это извещение. Вроде бы не погиб, но нет и в живых. А, может, в плену? Пусть сам «выбирается»! А выберется – есть для таких Колыма!.. Если нигде нет, «родное правительство» искать не будет. Ещё чего? Искать солдата! Это не по-ленински – помогать пропавшему бойцу. Он воевать должен и погибать! А не «пропадать» без вести. Народ, солдат должен быть до визга счастлив, что ему доверили защищать нашу родину. «Нашу!». Дело партии – бросать на смерть своих солдат, а не искать их. Помочь семье? Ишь, чего захотели!
Правда, родной завод «Уралгидромаш» уважал своих рабочих вопреки ЦК и Политбюро. «Скостил» налог молоком, мясом и маслом на корову-кормилицу, яйцами на куриц, освободил от платы за обучение в школе, давал одну пару в год брезентовой обуви на ребенка, одну путёвку в детсад. До самой смерти матери-вдове солдата, бывшего своего рабочего, завод каждую зиму поставлял две машины дров. Земной поклон заводу!
Четвёртый раз мою маму Нину Егоровну настигало чёрное горе: раскулачивание и смерть деда и отца, загадочная смерть первого мужа, похоронка на любимого брата Павлика. Только оклемается, только отпустят сердце тиски горя и … опять чёрная беда! Опять несчастье врывается в жизнь много испытавшей молодой женщины с тремя детьми мал-мала меньше.
— Боже! За что же ты наказываешь меня?! Чем я нагрешила? Ты – жесток!
— Нина! Не гневи Бога! Не он наказывает – судьба вершит зло! – бабушка плача падает на колени перед образами и истово молится.
— Судьба, судьба! Какие смертельные дороги ты выбираешь для меня! Где справедливость? Где твои перекрёстки, чтобы я сама выбирала свою дорогу, … – рыдала мама.
— Молчишь, судьба окаянная? А ты, Боже? Что присмирел? За что наказываешь?
— Нина! Прекрати! Бог не бросит тебя в беде!
— Но как жить? Где найти силы? Я ведь ещё молодая! Я ведь ещё не успела любить. Очень короткой была моя любовь!
Люди, берегите свою любовь!!! Люди, дорожите своими любимыми!
А жить надо! Анатолий уже большой, 9-й год идёт. Гене – третий, Людочке – скоро годик. Надо жить ради них, воспитывать их, сохранить!
С завода пришел старый мастер Никандрыч:
— Егоровна, знаем твоё горе. Жалко Семёна! Сейчас литейка ещё не работает – нет чугуна. Мы вытачиваем гильзы снарядов и мин, снаряжаем их взрывчаткой. Как только раздуем печь вагранки, придёшь к нам. А пока — будем помогать.
Мы, пацаны и девчонки, молча жили памятью своих отцов. Не завидовали ребятам, чьи отцы оставались ещё дома, только вопрос «Почему»? иногда стоял в глазах. Мы, не жалуясь, несли своё горе, и поддерживали, как могли, своих молодых еще 25-35-летних матерей-вдов, разделяя поровну и тяжесть потерь, и несладкую полуголодную жизнь, и ежедневный труд на выживание, и заботу о младших сёстрах и братьях. Не нашёлся еще поэт, который в полной мере воспел бы оду славы и уважения женщинам-матерям, пережившим войну, сохранившим здоровье своих детей, выпустившим их из домашнего гнезда подготовленными к жизни. Гимн самоотверженности, верности и большого горя.
Всё в полной мере испытала и моя мама Нина Егоровна. В 29 лет остаться одной с 3-мя детьми на руках? Врагу не пожелаешь такого. Да, она вложила всю свою молодость и зрелые годы в нас. Дала образование. Подготовила морально к самостоятельной жизни, преподала наглядно этику поведения с родителями. В душе надеялась, что старший сын будет жить где-то поблизости, и станет всегда своим примером, советом помогать в воспитании Геннадия и Людмилы, а не только денежными переводами.
Меня распределили после лётного училища в Архангельск. Я, кроме редких писем, и ещё более редких приездов в отпуск, ничего ей дать не смог. Это моя вина и укор мне на всю оставшуюся жизнь. Так и живу с этой тяжестью на сердце.
У молодых матерей-вдов моих сверстников не было личной жизни. Им судьба приготовила тяжкий труд, верность своим мужьям, заботу о детях. Постоянные думы о хлебе насущном и призрачном благополучии семьи выработали совершенно справедливую мораль поведения — каждый кусочек хлебушка детям, а себе – в последнюю очередь. Даже после войны, если случались какие-нибудь праздники, то лучшее всегда отдавалось нам. Другой закон выживания семьи – дети должны быть здоровыми. Любой чих, кашель, болячка, температура вызывали активную деятельность по выхаживанию. Тогда, кроме аспирина, альбуцида, кальцекса и ихтиоловой мази, других лекарств и не было. Успешно применялись средства народной медицины: отвары, настойки, примочки из трав, собственного изготовления мази и др. А главное – любовь матери. И третий принцип – дети должны быть опрятными и чистыми.
Матери никогда нас не били, редко повышали голос, только иногда укоризненно качали головой. Они привили моим сверстникам уважение к труду, умение ценить мнение других людей, достойно вести себя в обществе, бояться осуждения товарищей за проявление человеческих слабостей. Считалось смертным грехом хамство, враньё, воровство, навязывание своего мнения другим. Нам предметно показали, что гражданский брак – это блуд, что право – это обязанность и долг в первую очередь.
А изречения типа «я имею право курить, пить, отдыхать» вызывали несмываемое презрение. Я уже не говорю о таких «перлах» морального падения, как «запрещение наркотиков – это лишение свободы личности». Бред сивой кобылы! Правда, в наше время не было и наркоты, попсы, распутства, пошлятины. Не было телевидения, рассадника и проповедника всего аморального. Вот ещё парадокс – из гениального достижения человеческого гения ТВ, как злой дух, выпущенный из бутылки морали и духовности, превратился в отвратительного идеологического монстра. Люди того времени были более душевными, заботливыми, дружелюбными, сочувствующими.
Мои сверстники и сами постарались выпустить в жизнь тоже подготовленных детей, обеспечив их первоначальной специальностью, образованием, крышей над головой. Хотели, чтобы их обошли стороной эгоизм, себялюбие, склонность к сладкому только для себя, неуважения мнения старших, равнодушие к их здоровью, неумение и нежелание быть постоянно в процессе трудового движения.
Я часто горжусь тем, что наши дети выросли напористыми, целеустремлёнными, готовыми подставить плечо слабеющему, вдохновить сомневающегося, всегда прийти на помощь старшему. Уловив смысл и идею рыночных отношений, освоили несколько профессий, изучают продуктивно иностранные языки. Быстро вышли на стрежень жизненного течения. Вот это – люди! Они взяли самое хорошее у своих пра-прадедов и родителей, и подкрепили своими знаниями смелость и деловитость, не размениваться по мелочам, на сиюминутные удовольствия. Очень инициативная молодежь! Я завидую им и желаю счастья и успехов.
Каждый день работа. Работа для всех. Работа на Победу. Работа для Родины. Работа для семьи и дома.
Женщины заменили мужиков на заводе, в лесу на заготовке дров. В школе 5-е классы опустели: пацаны и девчонки шли в ремесленное училище или сразу на завод, помогать матерям. Куда-то пропали женихи и невесты, прекратились весёлые посиделки и завалинки с веселыми частушками и дробью каблуков под гармошки и развесёлые балалайки. Работали все. Даже наша, почти безграмотная, добрая тётя Паля каждую ночь с керосиновым шахтёрским фонарём ходила на завод начинять мины и снаряды взрывчаткой.
Пацаны-мелюзга занимались рыбной ловлей. В лесу раскапывали жёлтые клубни саранки (лесной цветок типа орхидеи), чтобы матери испекли оладьи и этой противной горечью набить пустые, вечно урчащие от голода, желудки. Летом собирали дикий щавель, грибы, ягоды. Земляника на рынке шла по 50 копеек за стакан. За лето можно было собрать на рубашку или штаны. А буханка хлеба пополам с мякиной с рук из-под полы стоила 600 рублей.
Осенью и весной перекапывали картофельные грядки. Находили случайно оставшийся в земле картофель. Какие же вкусные оладьи из картофельных очисток! А весной из перемёрзшего и гнилого картофеля матери делали крахмал для киселя. Хорошо, что мать и бабушка держали корову, благодаря которой нам удалось всем выжить. Правда, из пацанов моего времени мало выросло рослых атлетов – не те витамины были. И обидно становится сейчас смотреть на некоторых родителей, которые из-за мнимого страха возможной полноты своих детей, лишают растущий и развивающийся организм мяса, витаминов, замедляя развитие физическое и умственное. То-то военкомы во время каждого военного призыва сетуют на дистрофическое сложение призывников. А, ведь, сейчас витаминов – ешь, не хочу. Авитаминоз, куриная слепота, быстрая утомляемость, хилые мышцы в ХХI веке? Нонсенс!
Ненасытная печь, подгоняемая крепким декабрьским морозом, требовала постоянно дров, чтобы дать избе тепло.
— Сынок, вставай, — ещё затемно разбудила меня мать, — поедем за дровами. Оденься потеплее. Вишь, как за ночь стёкла обмерзли. От мороза даже углы избы трещат.
Я встал без промедления – привык к ранним подъёмам. Мама собрала узелок с двумя варёными картошинами и луковицей. Бабушка хлопотала у печи, готовя тёплое пойло для коровы. На залавке слабеньким огоньком светилась керосиновая лампа – электричества тогда ещё не было.
Я выпил кружку горячего морковного чая и вышел в темноту ограды. Морозный воздух перехватил дыхание. К стоящим у сарая саням я привязал длинную крепкую верёвку и топор. Мать вышла на крыльцо:
— Готов?
— Поехали.
Миновали три улицы. Вышли на лёд Большого пруда. Минут за 40 пересекли его по едва заметному следу от дровней – видимо кто-то вчера вёз сено на лошади. Вышли на Пановский берег. По припорошенной узкой тропе около часа углублялись в лес, иногда переваливая через невысокие увалы. В лесу мороз уже не так сильно щипал щёки и нос. Рассвело. Сквозь неплотную облачность солнце выкатилось огромным багряно-красным шаром. Неприветливое солнце. Такое не греет.
— Днём запуржит. Вон облака как низко плывут.
— Мама, далеко ещё? – я всю дорогу волок сани, не давая матери помогать. Тропинка давно уже потерялась, и мы брели по целине. Я вспотел. Вся шапка от горячего дыхания покрылась инеем. Сани скользили хорошо. Подкованные железом полозья только поскрипывали на рассыпчатом снеге.
— Немного осталось идти, сынок. Скоро отдохнём.
— А чьи это дрова?
— Не бойся – наши. Году в 39-м мы с литейщиками выжигали здесь в куренях древесный уголь. Все заготовленные поленья не успели сжечь. Может, никто не увёз остатки дров на наше счастье? Тогда нам повезло. Иначе сучья искать под снегом и рубить придется. Правда, местечко-то укромное. Не каждый найдет.
Вскоре вышли на место. Прошло уже года 3-4, но мать точно вывела по глубокому снегу к остаткам поленницы. Концы толстых поленьев торчали из-под снега.
— Ну вот, Толя, наших дров надолго хватит, только как возить будем? На лошади здесь не подберёшься, снегу много. На санях придётся.
— Вывезем, мама.
Не отдыхая, быстро разгребли снег. С большим трудом тяжёлые и толстые 1,5-метровые берёзовые поленья уложили на сани. Я хотел ещё 10-е бревёшко положить, но мама заворчала:
— Хватит-хватит! Нам, ведь, далеко по глубокому снегу тащить сани, пока не выйдем на дорогу. Сейчас подкрепимся немного, что нам бабушка положила, передохнём малость. Путь тяжёлым будет.
Я обвязал верёвкой дрова, крепко стянул деревянной закруткой.
— Смотри-ка, снежок стал сыпать. Не тяжело? Ты многовато уложил.
— Нормально, мама. Сила есть!
— Сила! Тебе ведь, только девять, — и мать заплакала.
— Мама, не плачь. Справимся!
— Рано тебе такой воз тянуть. Был бы жив отец … — молча посидели.
Я затянул потуже ремень, накинул поводья на плечи. Мама взяла длинную палку, чтобы сзади толкать тяжёлые сани.
Подниматься на склоны увалов было тяжеловато: сани тянули назад, глубокий снег затруднял движение. Приходилось иногда даже протаптывать дорожку. От прилагаемых усилий темнело в глазах. Капельки пота из-под шапки стекали по шее и неприятно на морозе холодили. Правда, при такой работе и мороз не ощущается. На спусках приходилось бежать, чтобы тяжёлые сани не отдавили пятки, а мать становилась на концы полозьев и катилась, немного отдыхая. Часа через полтора с короткими передышками вышли на проторенную санями дорогу через Большой пруд.
Уставшие, промокшие от пота, уже в наступившей темноте подвезли сани к воротам. В ограду сани завезти помогла бабушка. Развязать воз сил не было:
— Завтра-завтра!
Едва разделись. Натянули сухое белье. На столе ждали горячие капустные щи, горячая картошка в мундире, по стакану молока. Геннадий и маленькая Люда не могли нарадоваться возвращению мамы и своего братца.
— На полторы недели нам дровец хватит. Ещё бы их распилить и расколоть.
— Сделаю, — пообещал я.
— Да, внучек, кроме тебя некому.
В начале 42-го появились первые эвакуированные. В основном, это были классные мастера и инженеры с Ленинградской «Электросилы», которые быстро вошли в производственный ритм нашего завода. Создавались первые ремесленное училище и ФЗУ. Там регулярно кормили, бесплатно одевали и давали рабочую специальность.
Событием стало появление солдат-инвалидов. Молодые парни – кто слепой, кто без рук, без ног на тарахтящей доске на колесах – подшипниках. У всех звенели на груди ордена и медали, вызывая у пацанов нескрываемый восторг. И поселили их, ну надо же было придумать какой-то «чуткой партейной душонке», в заброшенном, кое-как утеплённом бараке, на кладбище. Вот забота партии и правительства о защитниках Родины! Не лучше и сейчас отношение к «афганцам» и участникам чеченской войны. Хотя в окрестностях Сысерти располагалось несколько костно-туберкулёзных санаториев – воздух сосновый уж больно лечебный. Но тяжелораненому воину можно жить в общаге, распложенной на погосте. Варварское издевательство местных властей. Нам часто приходилось участвовать в пионерских концертах для них. Раненые не скрывали слёз, обнимая «артистов»: вспоминались, видимо, свои дети где-то далеко от этих мест. Доведётся ли увидеть свои семьи?
Солдаты ежедневно собирались на базарной площади – местном «Бродвее». Где-то доставали дорогущую водку, местную брагу. Сердобольные женщины давали им стакан молока, вареную картофелину, огурец или капусту квашеную, незаметно смахивая слезу – может и их мужиков кто-то пожалеет.
К вечеру горько-весёлая, хмельно пошатывающаяся, поддерживающая друг друга, военная братва тянулась в сторону кладбища. Мы их угощали ягодами, овощами, а то и втихаря «стыренным» самосадом, который матери продолжали выращивать и высушивать на чердаке, надеясь на возвращение мужей.
А потом куда-то увезли инвалидов. Конечно же, не в санаторий на реабилитацию. А куда?
Медленно тянулись годы войны. Рано закончилось, не успев начаться, детство моих ровесников… Рано взрослели маленькие помощники в семьях фронтовиков. Всё время от темна до темна было занято: школа, домашнее хозяйство (дрова, уборка навоза, снега). Летом – работа в огороде, заготовка сена для коровы, сбор ягод и грибов часто вместе с бабушкой. Геннадий с 4-х лет постоянно старался топать рядом со мной. Младшенькая, Людочка, тоже требовала заботы и внимания. Тут уж бабушка Антонина всё брала на себя. Да, и крёстная мать тётя Паля не бросала трёх своих крестников.
За домашними делами мои сверстники не забывали и тряпичный мяч погонять в футбольные ворота, и поплавать до посинения в плавках из пионерского галстука, за что в школе получали нагоняи за неуважение к красному цвету. Закалялись здорово: всегда без рубашек, до первого снега ходили босиком. Ноги по цвету и твердости достигали кондиции гусиных лап. Семьям фронтовиков завод выдавал на год по одной паре брезентовых (из немецких трофейных ранцев) ботинок на деревянном ходу. Их надевали только по праздникам. Зимой – подшитые, ещё довоенные, валенки – пимы. Приходилось рвать жилы, когда помогали старикам и матерям заготавливать дрова для школы, рубить лес и для собственных нужд. А брёвна пацану ворочать и шкурить – пуп трещит!
Но – жили, учились, работали, футбол гоняли.
Победа-а-а!!!
Наконец-то пришел святой день Победы! У меня из праздников детства вспоминаются только Первомай и 9-е мая. В эти дни всегда солнце, везде кумач флагов и лозунгов, всегда чистая молодая зелень листочков берёзы и первые робкие запахи черёмухи. В руках принаряженных девушек – букетики подснежников. Молоденькие кавалеры, готовившиеся только через год-два надеть гимнастёрки, рано поутру сбегали в лес и смущённо преподнесли первые весенние цветы своим милым зазнобушкам.
И тот день, 9-го мая 45-го, был солнечным. Мать вбежала в избу:
— Деточки мои родненькие! Мама! – это к бабушке. — Война закончилась! Радио объявило! Вставайте! – и во весь голос зарыдала.
Бабушка с причитаниями упала на колени перед иконой. Я быстро спрыгнул с печки, где спал, и бросился на улицу. На площади между памятником единственному «непьющему» мужику в Сысерти и Храмом Симеона и Анны, разрушенного и разграбленного большевиками, и, как в насмешку, превращённого в кинотеатр «Авангард», собирался народ. Райкомовцы со складов притащили пропылённые и мятые флаги, транспаранты. Бережно раздали активистам чистые, в застеклённых рамах портреты «Отца всех народов, дорогого Сталина». Этот день стал святым для всех людей и для меня.
Стали возвращаться солдаты. Мало их вернулось! Очень мало. Ещё меньше – целых и невредимых. Гроздья звенящих на груди орденов и медалей пришедших с войны – умели драться уральцы, — не заменили им потерянного здоровья. Помнится, как пацаны-несмышлёныши, прокрутив гвоздем отверстия в «пятаках», пришивали их к раскрашенным колодкам из картона и прикрепляли на грудь. Хоть в играх хотели быть похожими на своих отцов. Наивно, грустно, но не смешно.
Над Сысертью вновь нависли звуки многоголосой оратории плача, радостных или горьких рыданий и криков. Надрывно орали «хромки» и «тальянки», появившиеся вдруг неизвестно откуда. К ним несмело присоединялись чужие, трофейные аккордеоны. Плач и слёзы, взрывы лихости и веселья от радости, от безысходности и невозвратимости дорогих потерь.
Вернувшиеся солдаты заходили в семьи погибших друзей, товарищей по работе, соседей, немного стесняясь своих наград, и смущаясь, что вот мы вернулись живыми, обнимали родных погибших на войне и приглашали испить «горькую» к себе домой. Судьба!
Такое не забывается.
20.01.09 г.