Потапов Юрий Михайлович

Закончил Сысертскую среднюю школу в 1953 году. Армия, университет, оборонный завод – главный химик. С 2000 года пенсионер.

Отрывки из книги «Будни параллельных миров»

Год 1940
День рождения

Утром, целуя веснушки на носу, и, поглаживая насквозь выгоревшие на солнце вихры сына, мать, увидев, что нечаянно разбудила его, тихо и ласково сказала: «У нашего Лёсика скоро день рождения. Кого будем звать в гости?» — Лёсик, требовавший, чтобы его называли настоящим взрослым именем, Олег, хотел обидеться, но, поняв, что их никто не слышит, обижаться не стал, а полусонно спросил: «Скоро, это — завтра?» «Нет, через три дня», ответила мама и, улыбнувшись, поправив подушку, пошла во двор отправлять в стадо Зорьку. Подпасок Васька уже щёлкал на улице своим кнутом — погоном, подавая хозяйкам знак, а соседская корова — атаманша, возглавляя зарождающееся стадо, призывно позванивала подвешенным на шею боталом.
Лёсик потянулся, зевнул, отвернувшись от первых лучей солнышка, трепетавших от колыхания оконной занавески, и сквозь дрему подумал, что три дня можно и потерпеть. Все-таки он уже почти взрослый, — исполняется целых шесть лет. Лёсику, конечно, хотелось, чтобы лет было еще больше, как у Мишки, «впример», которому уже восемь, и он важничает, что ходит в школу. Хотя Лёсик и сам уже давно знает все буквы и читает с мамой букварь, «в пример», мА-мА мЫ-лА рА-мУ
Засыпая, Лесик успел подумать, что в гости позовет своих друзей -Ивашку, Санчика и Пальку и, конечно, не будет звать девчонок — подруг сестры. «Хотя, «впример…» Что «хотя» и что, «впример», Лёсик додумать не успел, потому что крепко спал, вместе со своим любимым словом «впример», позаимствованным у кого-то из ребят.
Уральская деревенька, без малого на сто дворов, отвоевавшая себе местечко у бескрайних лесов, окаймленная с двух сторон хрустальными речками Ольховкой и Каменкой, со старым демидовским прудом за околицей, растянувшаяся тремя (Трактовая, Поваренная, Дармовка) улочками вдоль просёлочного тракта, вступала в свой обычный июньский день. Спросонья перекликались петухи, мычали подоенные коровы, выманивая у хозяек перед уходом в стадо, посоленные ломоти каравая; еле видимыми струйками начинали дымиться летние печурки во дворах; в клубах пыли проскакала из ночного на колхозных конях, ватага ребят. Спешили домой, с удочками и тяжелыми куканами с нанизанными окунями и чебаками, встречавшие зорьку, рыбаки. Скоро все разойдутся по своим надобностям: колхозники в поля, рабочие в районный центр, домохозяйки на огороды, ребятня в леса за грибами и ягодами, на речки — ловить рыбу и раков и, конечно, купаться там, в омутках.
Как справляют день рождения, Лесик узнал, когда его отмечали у папы. К обеду собрались гости, поздравили его, подарили часы с «кукушкой»; кожаный кисет; белую вышитую красными петухами рубаху и витой красный пояс с кистями на концах. Потом обедали, пили водку за здоровье хозяина, хозяйки, их детей, закусывая солеными огурцами, грибами и пирогами, испеченными мамой. После обеда сначала пели протяжные песни, а потом с частушками отплясывали под тальянку дяди Коли. Под вечер гости долго благодарили маму и папу за угощение и гурьбой, с шутками и разговорами выходили из избы; потом, наговорившись в сенях — во двор и, наконец, «а ворота. Там прощались так долго, что Лёсик успел из любопытства хлебнуть остаток водки из рюмки, стоявшей на столе, динго отплёвывался, боясь чем-нибудь запить, чтобы не наделать хуже, и выбежать во двор отдышаться на свежем воздухе.
Вечером, Лёсик сказал маме, что на его дне рождения они водку мин. не будут, потому что она горькая и противная. На её расспросы, откуда он это знает, пришлось признаться и обещать, что больше никогда ничего из рюмок пить не будет.
Наконец, прошли долгие три дня.
Проснувшись утром, Лесик сразу почувствовал его необычность.
Вскочив с постели, он побежал на кухню, которая обдала его теплом и хлебным ароматом. Там он увидел маму, раскладывающую рыбу на раскатанный сочень для пирога. Лёсик узнал самого большого чебака, которого вчера поймал на удочку папа, а он чуть не выпустил из рук, когда тот неожиданно затрепыхался. На полках уже стояли тарелки с шаньгами со сметаной, творогом, картошкой и черникой. В стеклянном кувшине алел и пузырился клюквенный квас. Вошел, утираясь полотенцем, папа, и вместе с мамой, они стали шутливо трепать Лёсика за уши по шесть раз каждый. Затем папа повел его к прибитой на стене планке, на которой уже четвёртый раз отмечал рост именинника. Оба, с удовольствием отметив, что прибавка к прошлогодней черте получилась солидная, пошли каждый по своим делам. Лёсик, вернувшись на кухню, отщипнул от шаньги, за что получил шлепок от мамы, и пошёл к комнатному окну посмотреть, не пришли ли гости, приглашенные им вчера. Оказалось, что они были уже на месте. Друзья, ожидая приглашения в дом, тихо переговариваясь, топтались у ворот; девчонки — сестрины подружки, занимались своими глупостями — раскладывали на полянке в узоры разноцветные черепки от разбитых чашек и тарелок. Все изредка украдкой поглядывали в окно избы.
Лесик удивился, увидев, что все трое друзей были обуты. Ведь все лето они бегали только босиком и матерям, лишь под угрозой прибегнуть к помощи отцов, с трудом удавалось заставить их надеть обувки, когда на ногах уже проявлялись ципки. Под рёв их обладателей, ноги отмывали, смазывали сметаной и запечатывали в ботинки или сандалии. Но в начале лета дело до этого ещё не дошло.
Неосознанно Лёсик отметил и то, что самый старший и авторитетный из них — сын лесника, Палька, сильно вымахал за этот год и, видимо, как результат этого, сегодня впервые одел на донашивание косоворотку старшего брата.
Лёсик был самым младшим из друзей, которые уже ходили в школу, но те дружили с ним на равных и не делали поблажек ни в общих делах, ни в играх. Даже Палька, который уже мог запрягать в телегу домашнего мерина Орлика. Правда, надевать узду, хомут, чересседельник и затягивать супонь, ему приходилось с подставного ящика.
«Всё готово, приглашай гостей»,- сказала мама, выводя Лёсика из задумчивости, и он бросился во двор.
Наконец, смущенные гости рассажены мамой за праздничным столом и началось самое приятное для Лёсика действо — подношение имениннику подарков. Лёсик удивлялся, как все могли знать, что именно о таких, он и мечтал. Ивашка подарил шарик для игры в шаровки, вытесанный им из корня берёзы и несколько рыболовных крючков, выменянных у тряпичника; Санчик — бумажного змея с мотком льняного шнура; Палька — самодельный двухъярусный садок для щеглов и чечеток и рыболовную леску, свитую из волоса хвоста Орлика; папа — настоящую бамбуковую удочку. Лёсик надеялся получить подарок и от мамы. Он давно просил сшить ему настоящие, как у папы брюки. Длинные с карманами и без лямок. И мама обещала их ко дню рождения. Каково же было возмущение Лёсика, когда торжественно развернутые мамой брюки, оказались вовсе и не брюками, а штанами, сшитыми снова, как для маленького, с лямками и без карманов. Весь вид Лёсика выразил решительный протест. В заполнившихся слезами глазах, преломились и исказились все лица, а кот Васька, уже устроившийся на штанах, казалось, щурился с усмешкой. Стесняясь гостей, Лесик, тем не менее, прямо заявил, что детские штанишки он не оденет, а мамочке должно быть стыдно за свой обман. Папа поддержал Лёсика. Уж он-то понимал важное значение брючных карманов и насколько унизительно носить взрослому штаны с лямками. Мама, оценив серьёзность своей промашки, пообещала Лёсику всё исправить и, попросив папу угощать гостей, ушла из горницы в другую комнату. Вскоре оттуда послышался стрекот ручной швейной машинки.
Гости сделали вид, что ничего не случилось, и угощались маминой стряпней. Вскоре и она, закончив работу, вынесла Лёсику брюки с вшитыми карманами и стала поить гостей чаем со своим любимым земляничным вареньем.
Отобедав, наигравшись в прятки и жмурки, друзья пошли купаться и ловить раков в речке Каменке. Новые брюки, которые Лёсик сначала просто демонстрировал, к концу дня позеленели на коленках и немножко, как считал он, порвались, за что-то зацепившись.
Вечером, уложив сына спать, мама, разглядывая их, ворчала: «У всех – дети как дети, а на моем – все горит, как на огне. Горюшко мое».

Лебяжник. Эпилог

Кем и когда в деревне было пущено в обиход это слово, не знал никто. Даже старики говорили, что услышали его в своем детстве.
Каждый год, в один из июньских воскресных дней, жители деревни, как принято говорить, от мала до велика, ближе к обеду, собирались за речкой Каменкой, на сочно-зелёном лугу. Шли семьями, и даже ценными группами и даже целыми околотками. Бабы, весело болтая о всякой всячине, несли плетёные корзины со снедью; мужики, считая их ноши не обременительными, шли чинно следом, курили самосад и обсуждали свои важные вопросы. Ребятня крутилась под ногами тех и других. Взрослые, на выданье девчата и женихающиеся парни, шли своими отдельными весёлыми группами, делая вид, что не замечают друг друга. Девушки в разноцветных сарафанах или кофтах и длинных юбках, с платками на плечах. Парни – поголовно в косоворотках, накинутых на плечи пиджаках, в брюках, заправленных в хромовые сапоги.
У наиболее зажиточных, для форсу, на сапоги были надеты новые блестящие калоши. Исполненные чувством своей значимости, шагали важные гармонисты, неся под мышками разноцветные хромки и тальянки. Все шли на демидовскую плотину, по которой переходили на другую сторону речки и, спускаясь берегом по её течению, доходили до нехоженого сочного луга.
Выбрав место, хозяйки расстилали на мураве белые самотканые скатерти, расставляли на них тарелки с разносолами и стряпней, а мужики – графинчики с бражкой или с чем покрепче. Рассевшись семьями или компаниями, начинали бражничать, поднимая чарки и выпивая их во здравие других. Бабы, подражая мужикам, а иногда и •опережая их, пока те раскланивались друг с другом, пригубливали из своих рюмок, успевая обегать и разглядеть на соседках новые наряды и оценить пышность теста их пирогов. Девчата и парни, наконец, сходились вместе и начинали танцы и хороводы под переливы оживавших гармоник.
Издалека, с крутого берега реки, скатерти белели тут и там, разбегаясь и скучиваясь, как будто прилетевшая и усевшаяся на отдых, стая лебедей. Наверное, когда-то, глядя на такую картину, деревенский романтик и придумал это слово — «Лебяжник».
Почему люди из года в год приходят сюда? Ведь выпить и закусить можно и у себя дома. Видимо, за общением, за праздничным весёлым настроением, возможностью показать себя и посмотреть на других в непринуждённой обстановке. На лебяжниках мирились ранее поссорившиеся, кавалеры приводили своих подружек и, представляя, показывали их родителям. Бывало, здесь же совершалось и сватовство.
После трапезы начиналась самодеятельность. Известные силачи на спор боролись в кругу зрителей, поднимали гири или перетягивали канат. Под звон балалаек и переборы гармоник тут и там запевались частушки и протяжные песни. Вот деревенский ухарь под тальянку запевает разухабистые частушки:

«Милка топай, милка топай
на высоких каблуках.
Скоро маленький кудрявенький
заплачет на руках».

«Высоки Уральски горы
я молодчик перешёл.
Задушевного товарища
убитого нашёл».

«Хулиганы, хулиганы,
хулиганы, да не мы.
Есть такие хулиганы,
не выходят из тюрьмы».

В других местах сводные хоры вытягивают: «… А за это за всё, ты отдай мне жену…», «…Пидманули Галю, увезли с собой…» или традиционную — «Шумел камыш, деревья гнулись…».
За разговорами, играми, танцами, застольями, уплывал день. Тени становились всё длиннее, скапливаясь в чащах недалёких черёмух. Приходила пора встречать из стада и доить коров, готовиться к завтрашнему дню. Все песни спеты, перебравшие лишка мужики искупаны в речке, остатки эмоций можно выплеснуть по дороге к дому. Расходились сложившимися за день компаниями, под предводительством неугомонных плясуний, запевал и изрядно поредевших гармонистов. Те из них, кто не выдержал многочисленных угощений, шли не ведущими, а ведомыми.
Последние взрывы смеха и шуток раздавались у речки, которую все переходили вброд, так как идти в обход через плотину уже никто не хотел.
Холостые мужики и ребята постарше, заранее устраивались на другом берегу, поджидая массовку. Веселье начиналось, когда вброд переходили девки и бабы. Чтобы не замочить свои сарафаны и юбки, они задирали их повыше. Видимо, утратив координацию и четкость движений, некоторые из них значительно завышали уровень воды, и, соответственно подолов, услаждая взоры гогочущих варнаков.
Смеялся и Лёсик, пока неожиданно не взлетел над головами и не очутился на тятиной шее, увидев внизу запрокинутое к нему мамино лицо. Оно было смущенным и радостным, может оттого, что ее муж – простой деревенский мужик, у всех на глазах, перенёс её через реку на своих сильных руках, оставив варнаков с носом.
Таким запомнил Лёсик свой первый Лебяжник. Второй, еле начавшись, был прерван прискакавшим откуда-то верховым. Он с крут ого берега осипшим голосом прокричал: «Война, война». И тут же ускакал дальше, не успев увидеть минутного оцепенения мира и начавшуюся суматоху сборов.
Минуло три года…
Стая лебедей расселась на сочно-зелёном лугу. Птицы заняты своими делами: щиплют траву, чистят крылья, важно прохаживаются или стоят в дрёме. Между ними ходят коровы и, жадно поедая траву, размахивают хвостами, отгоняя тучи слепней и паутов… туча сгущается, клубится. В завихрениях мелькает задок телеги, увозящей куда-то отца и деревенских мужиков. Пыль забивает рот и глаза, и нет больше мочи бежать за телегой дальше… слёзы текут, обжигая, наполняют рот горечью полыни… лебеди долго разбегаются, взлетают, взмывая всё выше и выше. Среди них, размахивая хвостами и подолами, летят коровы и бабы. Сбоку припекает солнышко, жалят пауты. Чудится чей-то знакомый голос: «Лёся, вставай, солнышко всходит, вставай». Хочется вскочить, но ноги в путах и нет сил и желания их освободить. Спать… спать… спать. Пахнет хвой, на столе гроб, с лежащей в нём сестрой, толстой от водянки. Над гробом плачет, убивается бабушка…
«Леся, вставай, пора», говорит Зорька и лижет его в губы.
«Где я?» — подумал Лёся, открывая глаза, с трудом поднимая руки и сдвигая с груди тяжесть, которая оказалась котом Васькой, лизавшим его лицо своим шершавым языком. Неуверенно повернув голову, Лёся увидел на уровне глаз, шагах в пяти, еле мерцающий огонек. За ним, из зыбкой, колеблющейся тени, проступали знакомые лики икон. Лёсик узнал киот и осознал, что лежит на своем обычном месте – русской печи, согревающей его в зимние ночи и излечивающей от простуд и других хвороб. Он с трудом повернулся на бок и увидел внизу притушенную керосиновую лампу, стоявшую на обеденном столе, и круговой узор на столешнице от венчика державки стекла. «Баба, бабушка», не услышав своего голоса, позвал Лёся. Хотел напрячься и позвать ещё раз, но внизу, почти одновременно скрипнула деревянная кровать, шлёпнуло об пол, вспыхнул ярче огонёк лампы, и по стене метнулась тень. У изголовья Леей вспорхнуло лицо бабушки. Он сразу узнал его в полумраке тени от её головы, заслонившей лампу, и тотчас прошли чувства беспомощности и страха. Леся вздохнул с облегчением. Нагнувшись и рассмотрев его открытые глаза, бабушка запричитала, быстро и многократно крестясь: «Лёся! Проснулся! Слава те восподи, радость-то какая! Слава те, восподи, слава те восподи, слава те восподи! Не дал дите сгинуть, воскресил! Слава те восподи и присно и во веки веков! Ведь сколь дён проспал-то. Восподи! Лёсенька! Фершел говорит — летаргея. Ну какая летаргея, если мальчонка столько пережил, не приведи восподи». Бабушка заплакала, обняла голову Леей, прижалась к ней щекой. «Уж ты прости меня, Лёся, что отдала тебя в колхоз подпаском — то. Дак, как жить — то, без родителев-то? Говорила матери, не езди пока, не проведай нас. Дак нет, ездиет и ездиет, вот и наездила, опоздала на работу — то, попала под указку на два годика, завод-то военный». Бабушке во мраке угнетающих её забот и безнадежности вспыхнул лучик надежды и она, натерпевшись одиночества, не могла наговориться и говорила не умолкая. «Полежи ещё немного, Лёся, не засыпай, я сейчас приготовлю тебе поесть. Ведь ты спал, ничего не ел, только травами тебя и поила. Поликарп медку немного давал, дак, с им и поила». Бабушка, бережно оторвавшись от Леей, убежала на кухню, стукнула заслонкой печи, что-то достала из неё, скребнув ухватом по поду, прибежала в комнату, поставила на стол, убежала обратно. И всё говорила, говорила. «В колхозе-то худо-бедно на трудодни дают. Вон, Лёшка, привёз за твою работу цельный мешок муки, да ишшо пять мешков картошки. Я как чуяла, утром-то шанежек испекла. Ты не спи, не спи, Лёся, я сейчас, вот загнетку разгребу, на угольках подогрею и покормлю тебя. Как жалко-то было будить тебя ранёшенько. А вечером пригоните табун, ты сразу валился и засыпал, и я сонного уже раздевала тебя. А утром, чуть свет, опять будить. А на дворе то дождь, то жара. Восподи, прости меня грешную. Как пригнали коров-то в последний раз, ты уснул и с тех пор спишь и спишь. Умаялся. А друзья-то забегают, проведают. Палька тоже в колхозе, помощником натрахтуре робит».
«Баба, а мама с тятей написали?» — спросил Лёся. «Написали, написали», — ответила бабушка. «Тятя живой, воюет, а мама отсиживает по указке-то, ещё год остался». Голова бабушки, накрывшей ни стол, снова всплыла возле Леси, всхлипнув, проговорила: «Сиротинушка ты моя, кто это указал от двоих-то малых дитёв в тюрьму-то сажать? Люсю-то я не уберегла, окаянная. Хоть бы тебя-то»… Бабушка резко оборвала себя, потом, пересилив, ласково затворила снова: «Лёся, ты не переживай сильно-то, теперь проживем м как-нибудь. Ох, царица небесная, за что нас горемычных накалишь? Давай вставать, Лёся, помолимся за исцеление твоё и за царствие небесное для Люси».
Леся осторожно, с помощью бабушки приподнялся и, опираясь на ней, спустился вниз. Постоял на дрожащих ногах и присел на табуретку. Бабушка стояла рядом, гладила его голову, каждый молча думал о своем. Потом бабушка сказала: «Ужо завтрева, немножко окрепнуть, так напишем родителям-то, чтобы не беспокоились. Я уже Санчика звала, чтобы он написал, дак у его рука не та, не твоя. Родители-то почуют неладное».
Остаток ночи бабушка обиходила Лёсю, поила его отварами и он, рутинный в ватное стёганное одеяло, слушал её рассказы о случившихся новостях, пока оба не задремали под утро, успокоенные и умиротворенные.
Поздним утром, бабушка, ещё раз помолившись за чудесное исцеление внука, достала из-за божницы бережно хранимые химический карандаш и бумагу, усадила Лёсю писать под свою диктовку письмо родителям. В конце каждого письма он ещё нетвёрдой рукой, мусля карандаш, написал: «У нас всё хорошо. Ждём. Бабушка. Олег».

Эпилог

«Назвал Россию Золотой Квашней,
и с Эмпиреем я согласен в этом.
Чем дольше бродит тесто, мы заметим,
тем больше шансов стать ему пышней.

А золотое всё: народов тьма,
леса и воды, недра и культуры, —
история расскажет все сполна
о доминанте этноса натуры.

Над ней довлели испокон веков,
масштаб просторов, общие богатства
и притязания на них врагов,
как испытание народов братства.

Суровых зим губительный мороз,
тайга, бураны, хляби, бездорожье,
где растеряет время сам Хронос,
и глухомань таежного берложья.
В суровый необъятный вечный край,
с природным царством на любые вкусы,
тут ад кромешный, там цветущий рай,
вросли деревни, города, улусы.

Под стать с природой — богатырский люд;
романтик, дюжий, сметливый, упорный,
великодушный , до работы лют,
врагу и власти барской не покорен.

Бесстрашный, простодушный, щедр душой,
самодостаточен и самостиен,
не бросит Русь наедине с бедой, —
предатель был всегда ему противен.

Такой народ свой обустроит дом,
страну, найдет заветные дороги,
туда, где можно вздыбить космодром,
чтобы взлететь в живой астрал эпохи.

Ведь Русь прошла все нужные пути
и вынесла достаточно страданий,
чтобы по праву счастье обрести
на стрежне правды, чести и дерзаний.

Ах, Русь — Квашня, ты любишь помечтать!
Потенциал бы превратить в реальность.
И новый век, как никогда почать,
и закрепить навек твою ментальность.

В тебе работы непочатый воз, —
преодолеть застой, упадок, робость;
ни для кого сейчас уже не новость,
что отрешиться надо и от грез.

Тебе не сват чинуша, дума, власть,
когда ж они народу помогали?
Власть, это саранчовая напасть,
которую когда-то проморгали.

Ей лучше жить, когда народа нет,
спокойно и никто не докучает.
Одни пойдут «заправиться» в буфет,
другие просто сонно поскучают.
Или ноздрю прочистят нежным пальцем,
ведь не терять же понапрасну час;
им серп и молот, как косой по яйцам, –
работа знает, кто во что горазд.

Власть издавна сама себя плодит,
народ же — фактор, серая лошадка,
она в него вцепилась и сидит,
а правит и ни валко, и ни шатко,
не в силах развязать узлы удавки:

бескормицы, нужды, худого крова,
обещанных почти сто лет назад,
безвременного от страданий мора,
реформ, одетых в ряженый наряд.

Но перед гневом выстроят редут, —
стал ушлым класс сановных чинодралов,
объединиться людям не дадут, —
не нужно им неплановых авралов.

Пар из котла чуть выпустят они, —
подачкою вопросы все закроют,
и клапан недовольства перекроют,
но оставляя планы все в тени.
Запустят встречный обещаний вал,
как огнеборцы поджигают пал.

И снова всё по-старому пойдет.
«Кто виноват? Что дальше будем делать?» —
вопросы обыватель задает.
Дождется ли счастливого удела?

Надежда есть, но полумерой дел
не разрешить вопросов вековечных,
стучит давно настойчивый таймер,
тревожа подсознание не вечных.

Когда-то ведь очнется Русь от сна
и будет стыдно находиться с краю,
тогда воспрянет вольная страна.
Всё будет хорошо, я это знаю!

Пока туманна и промозгла даль,
живем, надеясь на своих любимых
и на звезду,- тот крохотный фонарь,
твоей судьбы маяк неугасимый.